– Мы и не католики. Мы не придерживаемся никакой веры.

– Зачем тогда вам четки?

– Для страховки, – пожимаю я плечами.

– Я никак не могу это взять, Солин. А вдруг…

Но я прижимаю палец к его губам, не давая закончить мысль.

– Я хочу, чтобы ты их взял – а потом привез мне.

Он заставляет себя улыбнуться:

– Когда вернусь домой – то сразу обменяемся.

При мысли о том, сколько может пройти времени, прежде чем я вновь смогу увидеть его лицо, – и о совершенно невообразимой возможности того, что вижу его в последний раз, – у меня больно сжимается сердце. Этот человек, которого я знаю всего каких-то несколько месяцев, стал наиважнейшей составляющей моей жизни, стал необходим мне, как воздух, которым я дышу, или как кровь в моих жилах. И тем не менее осталось еще кое-что, чем я с ним еще не поделилась. Правда, которой так и не рассказала ему. Внезапно мне видится это очень неправильным – что мы так и расстанемся, оставив между нами нераскрытый секрет.

– Энсон, прежде чем уехать, мне необходимо кое о чем тебе рассказать. Ты должен что-то знать обо мне…

Он, нежно улыбаясь, проводит по моему подбородку костяшками пальцев:

– Ты собираешься мне признаться, что ты из нацистов? Одна из шпионок Гиммлера?

От этого вопроса я едва не расплываюсь в улыбке.

– Разумеется, нет.

– Или коммунистка?

– Энсон, пожалуйста, не дурачься. Мне нужно рассказать тебе кое-что о своей семье. Мы…

Он снова целует меня в губы, заставляя умолкнуть:

– Оставь это до того момента, как я вернусь домой.

– Но…

Однако Энсон, вновь обрывая меня, мотает головой:

– Я знаю, что люблю тебя. И что ты меня любишь. И больше ничего сейчас не имеет значения. – Раскрывая ладонь, он показывает мне мамины четки. – Я отдам тебе их, когда вернусь домой, – и тогда ты сможешь рассказать мне свою тайну. Договорились?

– Хорошо, договорились: когда ты вернешься домой.

Он опускает нитку с бусинами в карман, как бы закрепляя только что заключенное нами соглашение. Я убираю футляр в коробку с платьем. Мы сказали друг другу то, что необходимо было сказать, обменялись прощальными обещаниями. Теперь пора идти.

Нужный мне агент ждет меня, как и обещано, в госпитале. Санитарная машина с незаглушенным мотором стоит позади больничной столовой. Поляк с тонкими усиками и пронзительными темными глазами представляется мне Хенриком. На нем такая же униформа, как и у Энсона, с хорошо знакомой мне нашивкой AFS на плече, – но я точно знаю, что ни разу этого человека не видела.

Ни слова не говоря, он открывает заднюю дверь и помогает мне забраться внутрь. Энсон тем временем, наблюдая за всем, незаметно стоит в стороне. Я чувствую его взгляд из сумерек заднего двора и очень хочу, чтобы он подошел ко мне напоследок – сказать еще одно последнее «прощай», – но понимаю, что он этого не сделает. Мы с ним уже простились. Крепко прикусываю нижнюю губу, чтобы не расплакаться.

Хенрик между тем захлопывает дверь кузова, и я оказываюсь взаперти. От этого внезапного момента полной темноты, от осознания того, что отныне я всецело во власти неизвестных мне людей, меня охватывает паническая нервная дрожь. Все то, что мне знакомо, мой родной дом, Энсон, даже мое имя – все у меня отнято.

Потом мы трогаемся в путь. Слышно, как скрежещут шестерни, когда машина понемногу набирает скорость. Я выглядываю через заднее окошко – и вижу, как Энсон, выйдя из тени на дорогу, стоит, широко расставив ноги и расправив плечи. В голове раз за разом повторяющимся эхом звучат мамины слова, и, глядя, как Энсон удаляется, постепенно стираясь из виду, я всем сердцем желаю, чтобы в моем сознании навсегда запечатлелся этот образ.

«Пока ты хранишь в своем сердце его любимое лицо, он ни за что не пропадет навеки».

Глава 23

Рори

12 июля 1985 года.

Бостон

Рори уже пожалела о своем спонтанном решении поехать через весь город в дневной час пик, в самую пору ланча. Когда она в очередной раз скосила глаза на оранжевый пластмассовый контейнер, лежащий рядом на пассажирском сиденье, у нее даже мелькнула мысль развернуться. У матери этих контейнеров, любой формы и размера, было полно, и вряд ли она в ближайшее время хватится одного из них. Так отчего же у Рори внезапно возникла потребность вернуть этот контейнер именно сейчас – в пятницу?

Минуло уже почти что три недели после той непростой встречи с матерью дома у Рори, но отношения между ними так и оставались напряженными. Ни одна вроде бы и не упоминала о произошедшем, но те несколько телефонных разговоров, что состоялись у них за это время, были холодными и натянутыми. Потому что именно так всегда между ними и осуществлялось общение. Обе просто замалчивали некий неприятный эпизод, как будто его никогда не было. Потом одна из них делала первый шаг – какой-либо жест примирения, – другая ему следовала, и наступал очередной период согласия и затишья. И так все время – наступление, отход, снова наступление.

И в этот раз Рори сама собиралась сделать первый шаг. Потому что в тот день, на кухне, она уловила нечто такое, что заставило ее задуматься: возможно ли вообще навсегда разорвать этот порочный круг их вечных размолвок? А еще потому, что она большую часть утра потратила на привычные уже по пятницам звонки по поводу вестей о Хаксе, в который раз пройдясь по всем имеющимся у нее контактам: вдруг появились какие-то новости или хотя бы слухи, вдруг где-то кого-то из похищенных заметили или возник какой-то новый след. Но, как обычно, она осталась ни с чем.

«Ничего нового вам сообщить не можем. Делаем все, что в наших силах. Весьма сожалеем».

Рори сама не заметила, как это стало ее необходимым пятничным ритуалом. Она лишь понимала, что с каждой новой неделей неизвестности печальный исход становился все более вероятным. Конечно же, она была не первая, кто терял жениха. Женщинам эта доля доставалась веками – долго и тщетно ждать хороших новостей и оплакивать те вести, что пришли. Как выдержит это она? Как долго сможет хранить надежду, когда нет ни малейшего клочка информации, за который можно бы зацепиться? Когда она начала все-таки жить дальше? И что подтолкнуло ее к этому? И получилось ли у нее это в самом деле? Быть может, как раз этим и явилась для нее затея с галереей искусств? Попыткой чем-то заменить Хакса. Камилла уже однажды высказала нечто подобное. И теперь Рори всей душой жаждала услышать, что это не так. Что она взялась за дело своей жизни – и по совершенно правильным, разумным соображениям. И что она не должна чувствовать себя виноватой.

У матери она долго не засидится. Отдаст лишь контейнер да, может, выпьет чашку кофе.

Входная дверь оказалась не заперта. Скинув в прихожей туфли, Рори направилась к кухне. Когда из столовой до нее донеслись голоса, уйти было уже поздно. Слышался высокий и звенящий, раскатистый смех матери, знакомое гнусавое гудение Вики Фостер и чей-то еще голос, который Рори не смогла точно определить. Следовало ей все-таки сначала позвонить. Она была совсем не в настроении болтать с мамиными приятельницами.

Рори уже хотела развернуться и тихонько уйти, когда в дверях появилась Камилла.

– Аврора? А я решила, мне послышалось, что стукнула входная дверь. У тебя все в порядке?

– Да, все отлично. Я просто заехала вот это вернуть, – протянула она оранжевый контейнер. – Я не знала, что у тебя гости, иначе бы не пришла.

– Не говори ерунды! У меня всего лишь Вики и Хилли. Мы только что закончили ланч. Ты уже обедала? У нас осталось немного супа-пюре и целая куча салата.

– Я не голодна. К тому же я не одета.

– Да брось, кому до этого есть дело! Уверена, они будут ужасно рады тебя повидать.

Не успела Рори что-то возразить, как мать решительно увлекла ее в столовую.

– Смотрите, девушки, кого я там нашла! – объявила Камилла, когда они вдвоем ступили в комнату. – Она заглянула на минутку, чтобы вернуть контейнер, но, услышав, что вы здесь, просто не смогла уйти и не поздороваться.

Рори изобразила любезную улыбку. Вики Фостер и Хилли Стэнридж являлись членами Женского совета изящных искусств и занимали значимые места в ближайшем окружении Камиллы.

Хилли улыбнулась Рори, сделав печальные глаза:

– Как замечательно тебя увидеть, дорогая. Мы ужасно огорчились,