заглядывали в окна. Видели, как молодой англичанин в красном фраке и зеленых брюках, со всклокоченными волосами и разъяренным лицом, с невероятною быстротою мелькал перед окнами, а дядя его в красном халате и хлыстом в руке бегал за ним по комнатам, часто промахивался, но иногда и попадал, судя по жалобным крикам племянника. Женщины города прониклись таким состраданием к несчастному юноше, что убедили бургомистра вмешаться в дело. Тот написал «чужому господину» записку, где в довольно резких выражениях упрекал его в истязании племянника и грозил взять юношу под свое особое покровительство.

Каково же было удивление бургомистра, когда, в ответь на его записку, явился к нему сам «чужой господин», в первый раз после десятилетнего пребывания в городе! Старик очень извинялся, что потревожил общество грубым обращением с племянником, но что он вынужден так поступать по просьбе родителей юноши; что племянник умный и милый молодой человек, но туго усваивает языки. А, между тем, так необходимо обучить его немецкому, чтоб иметь возможность со временем представить его приятному обществу Грюнвизеля. Что поделаешь? Иногда только силою заставишь его внимательнее относиться к делу! Бургомистр вполне согласился с доводами любезного старичка, а вечером все в пивной знали, что «чужой господин» самый милый и образованный человек; жаль только, что не приходится видеть его в обществе. «Но, терпение, господа», — закончил бургомистр, — «как только племянник научится немецкому языку, оба появятся на наших собраниях».

Случай этот совсем переменил взгляды общества. Стали считать незнакомца образцом вежливости, жаждать ближайшего знакомства с ним и перестали содрогаться, слыша крики в старом доме. «А, верно урок немецкого идет», — говорили прохожие и спокойно проходили.

Месяца через три обучение немецкому прекратилось; старик пошел дальше. Жил в городе старый расслабленный француз, который преподавал танцы молодежи. Чужой господин послал за ним и предложил обучать племянника танцам. Он любезно предупредил его, что племянник хотя и очень понятлив, но довольно упрям во всем, что касается учения. К тому же он раньше брал уроки у другого танцмейстера и тот обучил его турам окончательно непригодным для общества; племянник же вообразил себя великим танцором, хотя его танцы не представляли ни малейшего сходства с общепринятыми танцами. Танцмейстеру обещали теперь талер за час и он с восторгом взялся обучать молодого сорванца.

Француз потом уверял, что в жизни ничего не видал забавнее этих уроков. Племянник, довольно высокий, стройный молодой человек, хотя ноги его были несколько коротки, — появлялся в красном фраке, надушенный, завитой, в зеленых штанах и перчатках глясе́. Он говорил мало и с сильным иностранным акцентом и сначала был всегда очень мил и приличен; потом начинал дурачиться, скакать, вертелся как исступленный и выкидывал такие антраша, что у танцмейстера дух занимало. Когда тот хотел его остановить, племянник швырял в голову французу башмак, а сам на четвереньках кружился по комнате. В таких случаях внезапно появлялся старик в широком красном халате, с ермолкою из золотой бумаги на голове и хлыстом в руке. Племянник начинал выть, прыгал по столам и комодам, взбирался даже на подоконники и что-то мычал на каком-то странном языке. Старик в красном халате не смущался, стаскивал его за ногу, стегал хлыстом и поправлял ему галстук; после этого племянник утихал и урок танцев продолжался беспрепятственно.

Когда же танцмейстер довел воспитанника до того, что тот мог танцевать под музыку, племянник преобразился. Пригласили музыканта. Его усаживали на стол. Танцмейстер изображал из себя даму и надевал шелковую юбку и ост-индскую шаль; племянник подходил к нему с приглашением и начинал вальсировать. Это был неутомимый танцор, надо сказать; он не выпускал танцмейстера из своих цепких объятий; как тот не кряхтел, не стонал и не вырывался, он должен был танцевать, пока не падал, или пока у музыканта не сводило рук от усталости. Француза эти уроки совсем изводили, но талер, который аккуратно выплачивал ему старик, и вино, которым он каждый раз потчевал его, производили надлежащее действие; танцмейстер каждый день клялся покинуть несносного ученика и каждое утро возвращался к нему.

Добродушные обыватели Грюнвизеля смотрели на дело иначе, чем старик-француз. Они находили, что молодой человек прямо создан для жизни в обществе, а дамы и девицы, вздыхавшие о недостатка мужчин на балах, радовались такому ловкому танцору.

И вот, однажды, служанки, возвращаясь с рынка, доложили своим господам о необыкновенном событии. Перед домом «чужого господина» стояла роскошная карета с чудными лошадьми и лакей в красной ливрее держал подножку. Все видели как двери дома растворились и оттуда вышло двое господ. Один, постарше, был дядя, а другой, вероятно, племянник, что так туго обучался языку и так бешено танцевал. Оба вошли в карету, дверцы захлопнулись и карета — ну, кто бы это ждал — покатила прямо к дому бургомистра.

Такое сообщение переполошило всех хозяек. Мигом все сбросили фартуки, стащили не совсем чистые чепцы и привели себя в порядок. В домах поднялась кутерьма, расставляли, прибирали, подчищали все в гостиных. «Несомненно», — говорили во всех семьях, — «несомненно, чужой господин поднялся вывозить в свет племянника. Старый чудак десять лет не мог носа никуда показать; ну, да простится ему вина ради племянника: тот, говорят, прелестный молодой человек».

Всюду не могли нахвалиться редкими гостями. Старик дядя оказался очень достойным, очень разумным господином; он только как-то странно посмеивался, когда говорил, так что нельзя было сказать серьезно ли он говорит или нет; но в общем он разговаривал обо всем, о погоде, о местности, о летних увеселениях в горах и все так приятно, так прочувственно, что все были очарованы. Но племянник! Тот очаровал с первого взгляда все сердца. Назвать красивым его было нельзя; нижняя часть лица, особенно подбородок, как-то чересчур сильно выступала, да и цвет лица был смугловат; кроме того, его портила странная гримаса: он как-то изредка щурил глаза и чавкал зубами. В общем же находили его довольно интересным. Но фигура! Это было одно движение, одна грация. Платье не сидело, а как-то особенно красиво висело на нем; он не ходил, а носился по комнатам, то бросался на софу, то рассаживался в кресле, далеко выставив ноги. Это могло бы считаться, пожалуй, неприличным для всякого другого молодого человека, но на всем лежал такой отпечаток гениальности! «Ведь он англичанин», —