обществе и на балах. Но, к сожалению, не раз замечалось, что плохие привычки прививаются скорее, чем хорошие, и всякая новая, хотя бы забавная, мода страшно заразительно действует на молодежь. Так случилось и тут. Странный манеры племянника не могли не отозваться на окружающих. Увидала молодежь, что его неуклюжее обращение, грубый смех, бестолковая болтовня, полное пренебрежете к старшим, все это вменяется не в вину, а в добродетель, даже многие находят это чуть не гениальным. «Ну, такой-то гениальностью быть не трудно!» — сообразили остальные молодые люди. Раньше некоторые из них учились, занимались прилежно. «К чему всякая премудрость, когда с невежеством дальше уйдешь?» — заговорили теперь. Молодежь побросала книги и стала вертеться с утра до вечера на площадях и улицах. Раньше молодые люди вели себя вежливо со всеми, ждали, чтоб их спросили, прежде чем подавать свой совет, теперь сочли себя взрослыми, болтали вкривь и вкось, всюду совались со своим мнением, смеялись прямо в нос бургомистру и уверяли, что все знают лучше его.

Прежде молодежь всячески протестовала против грубых манер. Теперь находили пристойным распевать невозможные песни, курить трубку, толкаться по простым кабакам; даже очков себе накупили, хотя все превосходно видели, насаживали их на нос и воображали себя интересными, так как походили на знаменитого племянника. Дома или в гостях они забирались с ногами на диваны, качались на стуле, ложились с локтями на стол, что считалось особенно восхитительным. Напрасно их матери и друзья пробовали доказывать, что все это глупо и неприлично; юноши ссылались на блестящий пример племянника. Но, представляли им, племянник англичанин, англичанину можно простить известную национальную грубость. Молодежь ничего слышать не хотела и утверждала, что не хуже всякого англичанина имеет право на гениальную невоспитанность. Одним словом, до отчаяния было жалко смотреть, как соблазнительный пример племянника испортил нравы и скромный привычки мирных горожан.

К счастью, недолго продолжался грубый, разнузданный образ жизни молодых грюнвизельцев. Зимний сезон предполагалось закончить большим концертом, в котором принимали участие не только городские музыканты, но и искусные любители Грюнвизеля. Бургомистр играл на виолончели, доктор на фаготе, аптекарь, хотя и без особого таланта, на флейте; нисколько барышень разучили романсы и все шло прекрасно. Только старый господин заметил, что недостает дуэта, а дуэт почти необходимая принадлежность всякого порядочного концерта. Такое заявление всех расстроило. Как теперь горю пособить? Дочь бургомистра пела как соловей, но где достать мужской голос? Подумывали было пригласить старого органиста: у него когда-то был чудный бас. Но старый господин заявил, что этого совсем не нужно, что у его племянника очаровательный голос. Пригласили молодого человека пропеть что-то; манеры, как всегда, были немного странны, но пение вызвало восторг. Дуэт некогда было разучивать; выбрали что-то, по уверению дяди, известное его племяннику. Настал знаменательный день концерта; грюнвизельцы приготовились восторгаться.

Старый господин, к великому сожалению своему, не мог присутствовать при триумфе племянника, так как был нездоров. Он дал бургомистру нисколько указаний относительно юноши. «Племянник мой добрый малый», — сказал он, — «но на него нападают разные странные фантазии и он начинает дурачиться; вот потому-то особенно неприятно, что я не могу присутствовать при концерте; при мне-то он сдерживается, он уже знает почему! Впрочем, надо к чести его сказать, что тут дело не в умственной, а в физической его природе, органический, так сказать, недостаток. Пожалуйста, будьте так добры, господин бургомистр, если на него нападет что нибудь такое — сядет вдруг на пюпитр, захватит контрабас или что-либо подобное — отпустите ему немного высокий галстук и даже, если он не успокоится, совсем снимите его; вы увидите, как он сразу притихнет.

Бургомистр благодарил больного за доверие и обещал сообразоваться с его указаниями.

Концертный зал был битком полон; там собрался весь городок и окрестности. Все охотники, пасторы, чиновники, помещики, все явились с семьями наслаждаться музыкою. Музыканты сыграли на славу; за ними выступил бургомистр с своею виолончелью, аптекарь с флейтою. Органист пропел басовую арию при всеобщем одобрении; немало рукоплесканий досталось и на долю доктора с его фаготом.

Первое отделение прошло благополучно; напряженно ждали второго, где выступала дочь бургомистра с молодым англичанином. Последний только что появился в блестящем наряде и сразу привлек внимание публики. Он преспокойно уселся в великолепное кресло, приготовленное для одной приезжей графини, вытянул ноги во всю длину, бесцеремонно разглядывал публику в огромный бинокль и все время играл с чудною собакою, которую привел с собою, несмотря на запрещение вводить собак в залу. Явилась графиня, для которой было приготовлено кресло, но племянник не высказал ни малейшего желания уступить ей место; знатной даме пришлось скромненько сесть на обыкновенный соломенный стул среди прочих дам. Нельзя сказать, чтоб она была довольна!

Во время нежной игры бургомистра, величественной арии органиста, красивой фантазии доктора на фаготе, племянник не слушал, затаив дыхание, как остальная публика. Он все время играл с собакою, заставлял ее носить поноску или болтал с соседями. Все, кто не знал молодого человека, были поражены его странными манерами.

Немудрено, что все с нетерпением ждали его дуэта. Началось второе отделение; оркестр что-то проиграл, потом бургомистр взял дочь за руку, подвел ее к юноше и сказал, подавая ему ноты: «Молодой друг, не угодно ли будет вам начать?» Молодой человек захохотал, чавкнул зубами, вскочил и бросился на эстраду. Органист стал отбивать такт и подал знак начинать. Племянник заглянул через очки в ноты и испустил пронзительный звук. «Два тона ниже, голубчик, два тона ниже!» — крикнул ему органист.

Но, о, ужас! Племянник скинул башмак и швырнул им в голову органисту, да так ловко, что пудра облаком взвилась. Видя это, бургомистр подумал: «Ай, ай, это его органический припадок», бросился к нему, схватил за шею и отпустил немного галстук. Молодому человеку только хуже стало. Он уже заговорил не на немецком языке, а на каком-то странном, которого никто не понимал, и пустился в припрыжку по зале. Бургомистр был в отчаянии от такой неожиданной помехи; он решил совсем снять галстук с молодого человека; с тем, очевидно, приключилось что-то особенное.

Но не успел он прикоснуться к нему, как отскочил в ужасе: вместо человеческой кожи вкруг шеи оказался темно-бурый мех! А племянник скакал все выше и выше, залез своими чудными перчатками — он