говорили все, — «ведь они все так: англичанин спокойно разляжется и вздремнет на диване, нимало не смущаясь, что десять дам стоя́т из-за него; англичанину таких мелочей нельзя ставить в упрек. Посмотрите, как он предупредителен с дядей». И действительно, достаточно было взгляда дяди, чтоб остановить расшалившегося племянника, когда тот начинал подскакивать по комнате или забираться с ногами на диван; да и как тут винить его, когда дядя в каждом доме повторял, обращаясь к хозяйке с обворожительною улыбкою: «Племянник немного груб и невоспитан, но, надеюсь, вы не откажетесь принять его под свое особое покровительство; он не может не измениться под таким благотворным влиянием».

Так был введен в свет знаменитый племянник и весь Грюнвизель некоторое время ни о чем другом не говорил. Старый господин на этом не остановился; он, казалось, в корень изменил свои убеждения и образ жизни. После обеда он отправлялся с племянником в горы, в погребок, где собиралось все избранное общество, пили пиво, играли в кегли. Племянник и тут оказался несравненным: он никогда не сбивал меньше пяти или шести. Только на него иногда нападал какой-то странный каприз: он вдруг бросался за шаром прямо в кегли и с грохотом все их расшвыривал; или, собьет короля и от радости живо голову вниз, а ноги вверх и перекувырнется. Или, не успеют оглянуться, он уж где-нибудь на козлах рядом с зазевавшимся кучером; сидит и строит всем гримасы.

Старик дядя всегда в таких случаях вежливо извинялся перед обществом за повесу; но все смеялись, приписывали все юношескому пылу, уверяли, что в его возрасте сами были не лучше, и все страшно любили веселого «кузнечика», как его называли.

Были, впрочем, минуты, когда на него злились и все-таки ничего не смели сказать, так как племянник всюду слыл образцом ума и воспитания. Старик приходил иногда с племянником в гостиницу «Золотой Олень». Хотя племянник был еще очень юн, он уже вел себя как старик; надевал огромные очки, вытаскивал здоровую трубку и курил, курил больше, чем все остальные. Заходили разговоры о политике; бургомистр выражал одно мнение, доктор другое; все удивлялись глубине их познаний, а племяннику вдруг впадет на ум совсем противоположное мнение: вскочит, ударит рукой по столу и очень ясно даст понять бургомистру и доктору, что они ровно ничего не смыслят, что он все лучше знает. Начнет что-то такое болтать на ломаном немецком языке, все слушают с восторгом, к великой досаде бургомистра. Кому же и знать все, как не англичанину?

Бывало и так: сядут бургомистр с доктором за шахматы; подсядет к ним племянник, смотрит своими огромными очками через плечо бургомистра, заглянет к доктору, подает советы, переставляет фигуры, путает ходы, одним словом, доводить игроков до остервенения. Предложит ему после этого бургомистр сыграть партию, чтоб разбить забияку в пух и прах, тот сейчас согласится; старик дядя подтянет ему галстук, племянник остепенится и играет так, что делает мат бургомистру.

До того времени все в Грюнвизеле играли почти каждый день в карты «по маленькой»; племянник нашел это глупым, выбрасывал талеры и дукаты, уверял, что никто не играет так, как он. Впрочем, ему легко прощали: он проигрывал огромный суммы. Никто не стеснялся обыгрывать его: «Ведь он англичанин, так богат от природы», — говорили все и спокойно укладывали деньги в карман.

Слава о племяннике разнеслась по всем окрестностям. Никто с незапамятных времен не помнил такого чудного молодого человека и при том такого оригинального. Знаниями он не отличался; о латыни и греческом понятия не имел; пришлось ему писать что-то во время игры и оказалось, что он имени своего подписать не умеет; по географии он был совсем невежда; он ничего не читал, ничему не учился и пастор покачивал головою, говоря о юноше. Но все, что он делал или говорил, все находили прекрасным; он тоже считал себя умнее всех и каждая его речь кончалась словами: «Я это лучше знаю!»

Настала, наконец, зима и тут-то племянник выказался во всей славе. Всякое общество казалось очень скучное, когда его там не было, всякое разумное слово встречалось зевком; а когда племянник раскрывал рот и болтал пустяки на своем ломаном языке, все обращалось в слух. Говорили, что молодой человек поэт, он иногда вытаскивал из кармана бумажку и читал стихотворение. Были люди разумные, которые уверяли, что иные стихи плохи и без смысла, другие откуда-то взяты; но племянник не смущался, читал себе и читал и каждый раз вызывал бурные аплодисменты.

Триумфом племянника были балы. Как танцор он был прямо недосягаем; никто не мог танцевать с такою стремительностью и неутомимостью, никто не делал таких смелых и необычайно изящных прыжков. При этом дядя не скупился на его одежду; он был всегда одет нарядно и по самой последней моде. Платье не особенно гладко сидело на нем, но все находили, что он всегда очарователен. Находили это главным образом дамы; мужчины же нередко негодовали. Прежде бывало бургомистр открывал бал, а знатнейшим молодым людям предоставлялось право устраивать остальные танцы. Теперь же все пошло иначе. Племянник, не дожидаясь никого, брал за руку ближайшую даму, становился с нею впереди всех, делал все так, как ему вздумается, и невольно делался распорядителем бала. Женщинам это нравилось, значит — мужчинам оставалось только молчать и никто не оспаривал у племянника произвольно присвоенного права.

Такие балы доставляли, по-видимому, несказанное удовольствие старому господину: он глаз не сводил с племянника, все время сам себе улыбался, а когда подходили к нему поздравлять с таким милым, благовоспитанным юношей, старик прямо собою не владел от восторга, начинал хохотать и вообще вел себя дураком. Горожане приписывали такие странные выходки необычайной любви дяди к племяннику и умилялись ею. Приходилось иногда дяде журить по отечески милого повесу. Случалось, например, что вдруг среди танцев племянник неожиданно бросался в сторону, вскакивал на эстраду к музыкантам, выхватывал контрабас у органиста и принимался отчаянно пилить на нем; или неожиданно бросался на голову и танцевал ногами вверх. Тогда дядя отводил его в сторону, делал строгий выговор и нисколько поправлял галстук, после чего юноша смирялся.

Вот как вел себя племянник в