Второй вывод, без которого невозможна современная теория валентности, – это полная невозможность ограничить ее только одними артикуляционными пределами. Понимаемая в том широком смысле, как мы это сейчас обрисовали, валентность вносит в язык некоторые элементы, которые прямо нужно назвать внеартикуляционными или, попросту говоря, непроизносимыми. Возьмем какой-нибудь индоевропейский корень слова, который в разных языках, да иной раз даже в одном и том же языке, выступает в виде самых разнообразных огласовок. Если мы сравним такие слова, как «бить», «бью», «бей», «бой», то всякий лингвист скажет, что здесь мы имеем дело только с одним и единственным корнем слова. Но в таком случае мы скажем: пожалуйста, произнесите этот один и единственный корень указанных слов. Его произнести нельзя. А тем не менее он реально существует, и те отдельные слова, которые мы сейчас назвали, отличаются одно от другого только разной огласовкой. Другой пример: все языки переполнены омонимами. Так, немецкое leben одинаково может пониматься и как существительное и как инфинитив глагола. Как же в таком случае быть? Ясно, что произносимость слова в грубо артикуляционном смысле вообще не является языковой необходимостью, она не является необходимостью и для языковой валентности.

В современном советском языкознании имеется достаточное количество общепризнанных теоретических положений, при помощи которых нетрудно объяснить все своеобразие понятия валентности. В нашем языкознании твердо проводится учение Маркса о том, что язык есть непосредственная действительность мысли. Уже это одно не только облегчает понимание категории валентности, но и является достаточным основанием считать валентность прямой языковой необходимостью. Все, что есть в мысли, имеется и в языке; и потому все сложные и бесчисленные оттенки логической мысли вполне в непосредственном виде ощущаются и в языке. Но это вовсе не значит, что язык и мышление есть одно и то же. Язык есть непосредственная действительность мысли, а не просто сама мысль. С логической точки зрения понятие ремесленника есть только указание на то, что данный человек занимается ремеслом, и больше ничего. Если же ремесленник является для нас не понятием, но словом, т.е. элементом нашей реальной человеческой речи, то ремесленник может оказаться не просто работником в области ремесла. В реальной человеческой речи он еще и ест, и пьет, и спит, и живет в каком-то доме, и имеет такой-то костюм и т.д. и т.д. Другими словами, слово «столяр», а не понятие столяра обладает, попросту говоря, бесконечной валентностью, так как это не мысль, но непосредственная действительность мысли.

И наконец, как бы мысль и язык ни различались между собой, они являются только разными сторонами одной и той же действительности. Надо только уметь объединить понятие жизни и самое жизнь. Однако это, пожалуй, уже далеко выходит за рамки учения о языковой валентности.

Раздел IX.

О ПЕРВИЧНЫХ ТИПАХ ЯЗЫКОВОЙ СИГНИФИКАЦИИ

В настоящем разделе нам хотелось бы отойти от характеристики недостаточных взглядов в области учения о структурах и дать попытку положительного решения вопроса о структурах на конкретном и живом материале языка. Попытка эта тоже во многих отношениях является недостаточной. Но мы все же решаемся ее предпринять, чтобы содействовать продвижению вперед наших либо чересчур абстрактных, либо чересчур конкретных построений в этой области.

О живой структуре языка нельзя говорить без понимания языка как живой действительности мысли с целями человеческой, т.е. разумно-жизненной коммуникации. Так понимали язык Маркс и Энгельс. Но мысль, осуществляемая в языковой действительности, уже перестает быть просто мыслью. Она осмысляет слепую стихию языка и превращает ее в знак мысли. В этом случае мы говорим о языковой сигнификации, или о сигнификативных функциях мысли и языка. Уже ближайшее наблюдение обнаруживает, что типов такой сигнификации существует очень много. И прежде чем говорить о разных типах языковой сигнификации, условимся в самом точном и определенном смысле, что мы в дальнейшем будем называть сигнификацией. Это – структура осмысляемой звуковой действительности, возникающая как смысловое, т.е. как дофонетическое и сверхфонетическое осмысление слепого звука в целях коммуникации. Условившись так, попробуем в дальнейшем говорить, во-первых, о более детальном анализе самого понятия сигнификации и, во-вторых, о самых элементарных и первичных актах сигнификации.

§ 1. Вступительные замечания

Фонетика есть артикуляционно-акустическое описание звуков, используемых человеком в своей речи. Семантика есть совокупность значении слов или наука о значении произносимых человеком слов в зависимости от времени и места этого произношения. Естественно ожидать, что фонетика и семантика соответствуют друг другу, т.е. естественно ожидать, что каждому произносимому звуку, а также каждой совокупности произносимых звуков соответствует в языке определенное значение, а каждому значению соответствует то или иное фонетическое образование. Однако при более внимательном изучении языка оказывается, что отношение между фонетикой и семантикой очень сложное, и одна другой отнюдь не всегда соответствует, или соответствует весьма разнообразно. Здесь мы хотели бы указать на эту сложность соотношения фонетики и семантики, приводя для этого ряд простейших и очевиднейших примеров.

Звук, взятый сам по себе, как результат функционирования артикуляционно-акустического аппарата, есть нечто самостоятельное, нечто изолированное от других звуков и тем более от всего прочего, а потому заслуживает собственного и вполне специфического описания и определения. Такой звук, взятый, в отличие от всех прочих звуков, звук как именно звук, уже не является звуком вне всякого анализа, т.е. не является звуком в глобальном смысле слова. Звук, взятый в таком самостоятельном виде, является также и понятием данного звука, т.е. звуком, имеющим свой собственный смысл и свое собственное значение. Такой звук уже не есть просто результат функционирования артикуляционно-акустического аппарата. Такой звук есть уже осмысленный звук, в его создании действует не просто артикуляционно-акустический аппарат, но и определенного рода смысловая функция.

Однако осмыслить что-нибудь – это значит подвести его под нечто общее, а его самого рассматривать как единичное проявление этой общности. Когда мы говорим «Иван есть человек» или «Жучка есть собака», то подобного рода суждения только в том случае будут суждениями, когда сказуемые этих предложений будут указывать на нечто общее, а подлежащие – на то или иное единичное проявление этой общности. Иначе никакого суждения у нас не получится. Точно так же, когда мы говорим «а есть а», это значит, что какое-то глобальное, смутное и непонятное «а» мы поняли именно как «а», а не как что-нибудь другое. Но это обязательно значит и то, что сказуемое в данном случае мы привлекли как некую общность, осмысливающую все подпадающие под нее единичности, и подлежащее «а» уже перестали понимать как нечто глобальное и нерасчлененное, как