class="p1">Андрей Семёнович вспомнил произошедшее быстро, словно перед ним загорелась неоновая вывеска. Пашка толкнул его, заставив удариться головой. Сучонок защищает девку. Жену свою. Ярость вернулась моментально, словно и не случалось этого перерыва, когда мужчина лежал, почти что уткнувшись лицом в воняющую мочой миску. Кулаки сжались сами собой.

«Мне и нож не нужен… Разделаю, как бог черепашку…» — подумал он.

Маньяк быстро, насколько ему позволял лишний вес, поднялся на ноги. Пашка заметил это не сразу, но когда увидел — из всех терзавших его чувств остался лишь страх. Отчаянный животный ужас, подогретый пониманием того, что сейчас он умрёт. Медленно и страшно.

— Папка… — прошептал парень. — Я…

Андрей Семёнович левой рукой сгрёб Пашку за грудки. Правую отвёл назад для удара. Сын маньяка зажмурился, скорчив плаксивую гримасу, уже понимая, что должно произойти… И кулак отца врезался ему в зубы. Хрустнули резцы, из разорванных ударом губ потекла кровь.

— Пап… — снова попытался начать Пашка, и снова не смог договорить.

Андрей Семёнович бил неторопливо. Тяжёлый кулак взлетал вверх и, медленно набирая скорость, опускался на голову его сына. С каждым ударом в голове Пашки как будто сверкала молния, и с каждым ударом её пульсирующий свет становился всё ярче. И в этом сиянии парень смог разглядеть одну чёткую мысль: «Сейчас я умру.»

Умственно отсталый не пытался ни защититься, ни уклониться. За годы жизни с отцом от чётко усвоил одну истину: кара за попытку избежать наказания самая страшная. Но никогда её не было такого, чтобы отец пытался забить его до смерти. Твёрдые, как камень, костяшки Андрея Семёновича сминали дряблые Пашкины щёки, уродовали широкий нос, размалывая хрящ и тонкую кость переносицы. Сын чувствовал, как с каждым ударом всё сильнее рвутся его губы, скользя по острым осколкам зубов. А отец и не думал останавливаться…

В самом низу Пашкиного живота возникло неприятное, почти болезненное тянущее чувство, и он жидко обгадился прямо в штаны. Дерьмо потекло по ногам, обжигая, как кислота, и стало просачиваться в ботинки. Андрей Семёнович хрипло рассмеялся, глядя в изуродованное лицо сына:

— Да ты даже подохнуть не…

И насмешка сделал то, чего не смогла сделать жестокость. Впервые в жизни Пашка защитил себя. Его руки выстрелили вперёд со всей доступной им скоростью. Побелевшие от напряжения ладони звонко шлёпнули по шее отца и сжались, комкая плоть, как пластилин. Выражение на лице Андрея Семёновича мгновенно сменилось с торжества и злорадства на непонимание и, наконец, страх. Захрипев, он попытался оттолкнуть от себя сына, но не смог. Пашка проигрывал своему отцу в уме и опыте, но не в силе. Пальцы сжались сильнее, и хрип превратился в сиплый писк, а потом и вовсе стих. Маньяк больше не мог протолкнуть воздух через глотку.

Страх перерос в панику, паника — в отчаяние. Несколько раз Андрей Семёнович шлёпнул Пашку по лицу, но этим шлепкам было далеко до тех мощных ударов, которые он обрушивал на своего отпрыска совсем недавно. Мужчина только сейчас догадался пнуть соперника в пах, но полноценный пинок уже не осилил. Нога лишь приподнялась над полом и тут же упала обратно.

Глаза маньяка вылезли из орбит, и смерть из них посмотрела в заплывшие до состояния узеньких щёлочек глаза Пашки. Последним конвульсивным движением Андрей Семёнович хлопнул себя по заду, пытаясь выхватить нож, уже не помня, что тот выпал из его руки. Язык вывалился изо рта и повис, касаясь сжатых на горле отца Пашкиных рук, но полоумный этого не заметил. Он не разжал пальцев даже когда Андрей Семёнович осел на пол, увлекая его за собой.

Пашка упал на труп своего отца. Он всё ещё сжимал его горло, хотя и чувствовал, что сопротивление прекратилось.

— Она шкашала… — прошамкал он залитым кровью ртом, царапая бахрому губ об осколки зубов. — Она шкашала, што шаглашна…

80.

Света сидела на кухне в немом отупении и смотрела, как пляшут тени в свете молний. Эта ночь станет последней, всё яснее осознавала женщина. В Липецкой области нечасто выдавались такие бури. Если говорить точнее, ни одной подобной на её памяти ещё не случалось. К ней едва ли оказались готовы поисковики, рыщущие по лесной чаще, что уж говорить о её дочери.

О её дочери, которая отправилась на прогулку в лес в старой футболке и потёртых джинсах, щёгольски подвёрнутых над кроссовками. Без еды, без воды, без тёплой одежды. Едва Света прикрывала глаза, как перед ней вставала картина: Катина фигурка мечется по лесу, перепуганная громом и молниями. И без того усталая и голодная, сейчас она наверняка умирает. Если она и протянула в лесу трое суток, во что уже почти никто не верил…

Сидеть с закрытыми глазами было слишком страшно, и женщина изо всех сил таращилась в темноту, то отступавшую в ослепительной вспышке, то заполнявшей кухню, словно ледяная вода отсек тонущего корабля. Последняя ночь. После неё продолжать поиски смысла уже не будет. После неё жизнь уже не сделается такой, как прежде.

81.

А для Дмитрия Юрьевича ночь превратилась в кошмарный сон. В считанные секунды центр бури приблизился к Грачёвску, и теперь гром грохотал прямо у него над головой. Молнии били в землю в бессильной ярости, почти не делая перерывов. Дождь усилился стократно, превратившись в сплошную стену воды, непроницаемую для глаз даже на расстоянии вытянутой руки.

Он едва ли когда-то мог помыслить, что окажется на улице в такую погоду. Ему бы быть дома, как и всем прочим дряхлым старикам и старухам, замершим сейчас на коленях перед трепещущими огоньками лампадок… Но вместо этого он бежал, поминутно оскальзываясь, по улицам Грачёвска, превратившимся в русла для дождевой воды. Щебёнка, невидимая под бурными потоками, разъезжалась под ногами, не давая удерживать равновесие. И его по пятам преследовала Марина, в один миг превратившаяся в разъярённую фурию, готовую убивать, не задумываясь о последствиях.

Не раз и не два дядька Митяй пробегал мимо домов, в окнах которых маслянисто желтели тусклые лампочки и огоньки церковных свечей. Город будто служил панихиду, но старик не знал, по кому льют слёзы жители. Быть может, и по нему.

Он не пытался стучать в двери и окна. Даже если бы кто-то и расслышал отчаянные стуки сквозь гром, стук капель и завывания ветра, никто не решился бы подойти к двери. Тем более отпереть её.

Дождь смыл очертания улиц, превратив знакомый Дмитрию Юрьевичу городок в запутанный тёмный лабиринт. Из которого, как он подозревал, выхода не существовало вовсе. С неба донёсся особенно громкий раскат грома.