«Вы, Володя, — шепчет она мне, когда мы встали с мешков и начали отряхиваться, — поживите в Киеве еще пару деньков, а я сама все улажу». Я думаю, чего же не пожить. Киев и зимой красив и приятен. Тем более что маруха дала мне денег и ключи от сестриной квартиры, чтобы я мог запросто вставать по утрам и молиться в окно на купола Киево-Печерской лавры. Забрал я ключи, переехал на квартиру и отдыхал два дня. А на третий приходит в квартиру сестра и говорит: «Тонька в милиции».

«Как же так, — отвечаю я ей, — она может быть в милиции, если она собиралась в загс с мужем разводиться?»

«Бежал бы ты, — говорит сестра и слезами умывается, — Володя, куда подальше отсюда, пока тебя тоже не забрали».

Я, понятное дело, решил прояснить все, успокоить женщину, а там уж решать, что дальше делать… В общем и целом, товарищ писькарь, успокоилась Татьяна — сеструху Таней звали — и говорит: «Ладно, Володя, расскажу я тебе, как Тоню забрали. Но ты, будь любезен, пожалуйста, простынь на себя не тяни, а то отопление у нас сомнительное, и голым ногам наше тяжелое положение жилищно-коммунальной системы не объяснить».

Лежу я, слушаю, вопросики разные вставляю, чтобы взволнованная речь сестрицы ровно стелилась, и через двадцать минут узнаю следующее.

Пришла моя маруха вчерашним днем в отделение милиции и говорит: «Что-то мужа моего нет уже вторые сутки. Уж боюсь, не случился ли с ним инфаркт какой на заседании». Милиция, понятное дело, переполошилась — виданное ли дело, чтобы крупный партийный работник дома не ночевал и записок жене через своего секретаря партийного заседания не передавал. И на марухину беду работал в ту пору в уголовном розыске Миша Беспамятный. Я с ним потом встречался пару раз, хороший человек, хотя и сволочь порядочная. И все бы ничего, эка невидаль, чтобы легавый сволочью не оказался, да случился в тот вечер Миша с сильнейшего перепоя по случаю награждения его именным оружием. Слушал он маруху, слушал, а потом спьяну и ляпнул: «А зачем это вы, гражданочка, мужа своего убили?»

Растерялась моя Тоня, занервничала, плакать перестала и думать начала, как бы такое страшное подозрение невменяемого милиционера отвести от себя. Но не додумалась ни до чего лучшего — баба она баба и есть, хоть на кухне, хоть в отделении, — как сообщить Мише Беспамятному, что защищалась она самоотверженно, но, когда озверелый муж кинулся на нее с топором, не выдержала и вонзила ему нож в сердце.

Объяснение, скажу тебе, писькарь, совершенно необоснованное. Разве можно представить себе секретаря райкома пьяным, да еще и с топором в руке? И Миша, конечно же, в версию марухину не поверил. «А пойдемте-ка, — говорит он, уже понимая, что ему скоро второй «маузер» с гравировкой вручат, — гражданочка, покажете, где мужа закопали».

Тоня смутилась вся, платочек в руке закомкала и попросила, чтобы милиционеры, что с ней поедут, сильно не нервничали, поскольку мужа она схоронила не в одном месте, а как минимум в трех.

«Как это в трех?» — не понял Миша, не соображая с похмелья, как одного партийного можно похоронить в трех местах одновременно. «А я ему, — говорит моя маруха, — голову отрезала и ноги тоже. Он весь, — говорит, — на санках не помещался».

По такому случаю выехало с марухой, которая собиралась идти за меня замуж при таких обстоятельствах, все отделение. Всем хотелось посмотреть, как у человека три могилы быть может. Привезла их маруха на пустырь за Крещатиком и говорит: «Вот здесь ройте». Подолбили легавые землю, глядь — голова. С усами, с челкой, с зубом вставным, все как положено — особые приметы на месте, он. Не успели голову достать и в кузов уложить, Тоня моя говорит: «А теперь версту левее, где лес начинается». Копнули там — точно, мешок. И по очертаниям видно, что это не что иное, как туловище партейного без головы и рук. Осталось, значит, последнее, и велели марухе давать показания, куда она ноги увела. А та, конечно, не смутилась, понимает, что суд оправдает за самооборону, и показывает тремястами метрами правее. Вырыли — точно, ноги.

Свезли милиционеры, значит, все эти составляющие в морг, передали патологоанатому, а сами с марухой моей в отделение. Им причину убийства выяснить надо, потому что без причины садить только в тридцать седьмом стали, а тогда, в тридцатом, обязательно мотив должен был быть, поскольку еще не ясно до конца, мужа ли маруха резала или члена партии. А это, писькарь, совершенно неодинаковые вещи, скажу я тебе…

Упиралась моя Тонька до последнего, ранение на животе показывала, которое ей муж при нападении совершил, и, может быть, поверили бы ей и больше двадцатки не дали, да только карты все спутал… кто бы ты думал? Трупорез этот, скальпель ему под лопатку! «Спросите, — говорит, — не было ли у нее с партейным проблем с зарождением детей». Миша, конечно, спрашивает, и Тоня честно отвечает, что проблемы были, и даже не проблемы, а просто констатация факта, да только это не их милицейское и патологоанатомическое дело. А патологоанатом таким ехидненьким голосом в трубку Мише и говорит: «А чего удивляться, если мужу ейному нечем ее пороть было!» И захихикал премерзко.

Миша переполошился, мол, зачем это вы, гражданочка, помимо головы и ног еще и достоинство партийного работника срезали. Дескать, это непорядок, чтобы убийство раскрытым считалось, когда член какой-нибудь до сих пор не найден. Маруха стала возражать, уверять Мишу и его начальника, что врет анатом, спирта, наверное, перепил, поскольку член партейного она хорошо помнит, на нем еще родимое пятно в виде лошадиного профиля было.

«Профиля нет, — отвечает Мише анатом, — а есть самая настоящая… в общем, нет члена, зато в том месте, где он должен по всем основаниям расти, сиськи. А те ноги, которые вы мне привезли, волосатые, как грудь циклопа, и они тридцать девятого размера, что не подходит ни к усам партейного, который, по описанию марухи, под два метра ростом, ни к сиськам его средней части, которая, если верить формуле вычислений, имела размер ноги тридцать пятый».

Переполошился, понятно, не только Миша и его начальник, но и сама моя Тоня, поскольку я еще в начале нашего знакомства приметил, что у нее с памятью дела обстояли не самым лучшим образом.

В общем и целом, писькарь, кололи маруху Тоню три часа без остановки, и в конце этого бесчеловечного допроса выяснилось следующее. Поняв, что развестись с мужем в лучших традициях социалистического общества не представляется возможным, решила нежная моя Тоня потерять его без вести. А поскольку сам он теряться не хотел ни при каких обстоятельствах, то, понятно, ему следовало в этом помочь. Выследила она его вечером, сразу после того, как он сообщил ей о затянувшемся заседании, провела до дома, в который тот зашел, выждала полчасика и пошла следом. Квартира была не заперта, а потому особых проблем с проникновением в чужое помещение у нее не возникло никаких. Зашла в залу и просто потеряла дар речи. То есть онемела. Лежит, значит, председатель комсомольского комитета, знакомая Тоне, на спине, а на ней муж ее партейный. Тренируется, понятное дело, перед супружескими отношениями. А справа к комсомолке пристроился еще один член партии и тоже тренируется. И по всему виду комсомольской активистки видно, что испытывает она такое наслаждение, какое испытывала бы, вступи в комсомол все без исключения молодые люди от четырнадцати до двадцати восьми по всему миру. И так они были заняты этим мероприятием, что совершенно не заметили, как Тоня подошла сзади с топором, прихваченным в прихожей… Времена холодные были, о центральном отоплении и речи не могло идти.