– Ты знаешь, что я хотел сказать.

– Знаю, что ты сексист. – Я натягиваю плед до ушей. – Здесь холодно.

– Ну все, – сердито хмурится Николас.

– «Все» что? – спрашиваю я, когда он встает с дивана и идет за своим пальто и ботинками. – Ты что делаешь?

– То, что должен!

Для него будет лучше, если это «то, что должен» не окажется Стейси Мутиспоу. Я иду за ним к двери и наблюдаю, как он проходит к машине. Правильно, что он избавился от «Мазерати». Ему здесь не место, а вот джип вписался так, будто создан самой природой.

– Ты куда едешь?

Он молча садится в машину и уезжает. Следующие двадцать минут я пишу ему сообщения. Если он сейчас в каком-нибудь обшарпанном номере мотеля с доктором Сладострастной, постоянная вибрация телефона испортит им весь настрой.

Ау

Эй

Ты где

Николас

Никки

Никстер

Никелодеон

Аааааааааааааааааааааааааааааааауууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууу

Ответь мне, или я скажу твоей маме, что ты не ночевал дома и пропал без вести

Серьезно? Даже это не сработало?

Я в замешательстве, эта-то угроза точно должна была вызвать реакцию. Уже начинаю беспокоиться, что он где-то там лежит без чувств, как слышу вернувшийся джип.

Он выходит, не глядя на дом, то есть в курсе, что я за ним наблюдаю из окна, чуть не упав в обморок при виде того, что он вытащил из машины и поднял над головой.

Это. Настоящее. Каноэ.

Сижу в шезлонге на берегу нашего пруда, фотографирую Николаса. Он отплыл примерно на пятнадцать метров, сидит в этой своей клетчатой шапке и костюме охотника за привидениями, пытается насадить на леску поплавок. Если бы рядом со мной сидел Фрейд, наверное, решил бы, что из-за источника стресса (то есть меня) Николас впал в детство и решил воссоздать свою лучшую минуту славы. Он собирается снова поймать солнечника и гордо позировать с ним на камеру. Все будут аплодировать.

Я звоню ему.

Он поднимает взгляд на меня, сидящую в шезлонге, с выражением «ты все портишь». Даже на расстоянии десяти тысяч километров я бы все равно знала, какое у него выражение. Меня накрывают телепатические волны, расходясь кругами, точно от взлетающего над водой вертолета. Он думает громко и четко: «Уходи. Я становлюсь тем, кем должен быть». Немного чопорно и так знакомо, что, кажется, мне начинает нравиться это в нем.

Начинает нравиться он. По-настоящему.

Я снова звоню ему, и в этот раз он берет трубку.

– Ну что? – раздается из телефона недовольный голос.

– А что это ты делаешь?

– А на что похоже?

Похоже на то, что он не знает, что делает. Но так сказать я не могу, иначе он бросит трубку. Нужно пристально следить за ситуацией, ради блага психологии. Науки. Или, может, ради «Самых смешных видео Америки». Он все еще борется с леской и наживкой, а все потому, что перчатки снимать не хочет.

– А разве рыба в это время года не впадает в спячку?

Тишина.

– Это не… рыба не впадает в спячку.

– А я вроде слышала, что впадает.

– Тихо. Ты заставляешь меня говорить, я всю рыбу распугаю.

– Леон вообще говорил, что здесь есть рыба?

Молчание в трубке сообщает, что он понятия не имеет, но Николас человек гордый. Просидит там до весны и поймает лягушку. Превратившись в один скелет весом в семь килограммов, он бросит эту лягушку мне в лицо: «Видишь?!»

– Тихо. Я пытаюсь поймать ужин.

– Я не буду есть рыбу из этого пруда. Вдруг в воду сливали отходы.

– Во-первых, я тебе и не предлагал. Во-вторых, пожалуйста, перестань говорить. По многим причинам. – Он кладет трубку и не отвечает на следующий звонок. А уже следующий звонок попадает сразу на автоответчик.

Как безответственно с его стороны. Может, у меня чрезвычайная ситуация, а он отключил телефон. Это я и скажу медсестрам сразу же, как очнусь после комы.

Николас пытается забросить леску, но в нужный момент не нажимает кнопку, так что наживка так и остается в каноэ. Бросив взгляд через плечо, проверить, видела я или нет, он встает и пробует снова. Бедный ягненочек нетвердо держится на ногах, а зная, что у него есть зрители, теряется еще больше. Мне бы страшно не хотелось, чтобы Николас наблюдал за моими попытками поймать рыбу.

Это как когда стоит мне зайти в комнату, где он отжимается, и тело тут же его предает. Сам факт того, что я стою и смотрю, превращает все в публичное выступление, и его руки и ноги превращаются в желе. Готова спорить, в аду для него будут бесконечно крутить записи с его выступлений в школе.

Николас наконец забрасывает леску метра на полтора от каноэ и, ссутулившись, садится. И я знаю, что в этот самый момент он вспоминает чудовищную осанку отца, потому что немедленно выпрямляется. Под его обмундированием на нем плотная фланель, а щетину он пытался уговорить превратиться в настоящую бороду, но как бы ни старался стать дюжим дровосеком, он по-прежнему выглядит так, будто играет в музыкальной группе. Ветер медленно поворачивает его каноэ по кругу, пока он против воли не оказывается лицом ко мне, и план приходится пересмотреть.

Ему ужасно хочется поднять голову и посмотреть на меня. Я призрак, маячащий на периферии. И если кто и виноват в том, что он не умеет рыбачить, так это я. Хотя ему, наверное, уже пришло в голову, что тому мальчику, поймавшему солнечника, кто-то помог надеть приманку на крючок и вообще сделал всю работу за него. А взрослый Николас – настоящая примадонна. Вместо живых червяков он использует резиновые.

Чтобы не сталкиваться со мной взглядом, он опускает удочку и начинает разворачивать лодку. Тут поплавок дергается, и он инстинктивно бросает весло, чтобы вытянуть добычу. Брошенное весло кренится через край каноэ, он неловко тянется и к удочке, и к веслу и упускает и то и другое. Все сразу. Ох, Николас.

О. Боже. Мой.

(«Да?» – даже в моем воображении отвечает Николас.)

Могу представить этого скрягу в магазине, как он закупает походно-спортивное оборудование для самореализации и обдумывает, брать ли второе весло. Он и так выкинул столько денег на ультрасовременную удочку, так что я совершенно точно знаю, чем он оправдал покупку только одного весла: «Буду грести сначала с одной стороны лодки, потом с другой. Это просто».

Николас стоит в пустом каноэ, медленно поворачивающемся на ветру, уничтоженный подобным поворотом событий.

Я тоже встаю и складываю ладошки рупором:

– Ну как дела?