Минута трезвых размышлений, и я обещаю себе: сегодня я задушу баронессу, а завтра Димитрия. Серьезно, шутки кончены.

Тем временем поднявшаяся из-за солнечного удара температура спадает.

Наконец мы приходим в мрачную библиотеку. Вокруг шкафы из темного дерева с огромными темными книгами. Не комната, а гроб площадью семьдесят квадратных метров. На полу драгоценная черно-белая плитка, уложенная в шахматном порядке. Но при таком свете даже белые плитки кажутся черными. Похоже на мавзолей.

Мы с Марчелло замираем посреди комнаты, словно лодки без компаса, как вдруг до наших ушей доносится свист – теперь я знаю, что чувствует человек перед инфарктом.

Он пролетает совсем близко, стремительно, как орел. Попугай. По глухому шуму понятно: стукнулся об оконное стекло.

Тишина.

Долгая тишина.

Мрачная тишина.

Я говорю с оптимизмом:

– Наверняка сдох. Слышал, какой удар?

Марчелло отвечает с пессимизмом:

– Не уверен.

Вы сами знаете: в этой жизни пессимисты всегда правы, а оптимисты нет.

Он не сдох. И вообще это не попугай.

Это то, с чем я не пожелал бы встретиться не только Димитрию, но и Муссолини, будь он еще жив.

Потому что это летучая мышь. Дикая. Обезумевшая.

Радар у мыши сломался, она ведет себя странно: ей повсюду чудятся стены и прочие препятствия, звоночек в мозгу звонит каждые полсекунды. Эта зверюга вновь начинает летать и биться обо все, что ни встретит, пока мы с Марчелло буквально умираем от страха. Мы одновременно присаживаемся, словно соревнуясь, кто первым займет биде. Но, даже скрючившись, мы чуем неминуемую опасность. В итоге, забыв о приличиях, мы буквально распластываемся на полу. При этом Марчелло совершает ошибку, из-за которой я чуть не рыдаю.

Он выпускает из рук канделябр, две оставшиеся свечки гаснут.

Вокруг полный мрак. А эта проклятая тварь все носится вокруг нас, как сатана. Черт, как теперь быть? Ведь нас никто не спасет. Тут не поможет даже привидение на велосипеде.

– Что будем делать? – стенаю я, стоя одной ногой в могиле.

В темноте Марчелло отвечает фразой, которая станет одной из немногих наших крылатых и нескабрезных фраз:

– Дождемся, пока она сдохнет от старости.

Не смешно.

Однако у летучей мыши другие планы, умирать от старости она не собирается. Она выбирает иную тактику. Резко пикирует и оказывается прямо у меня в волосах. Запутывается. Не может выбраться. И я не знаю, как из этого выбраться. Мне до того страшно, что я вот-вот впаду в кому. Я в отчаянии, словно укушенный тарантулом. Теперь я по-настоящему плачу. Прожитая короткая жизнь проносится перед глазами, завершаясь прекрасным образом голой красавицы на Вентотене. Потом я умираю. То есть не умираю, а теряю сознание.

И тут все встает на свои места. Не зря люди становятся мажордомами. Мажордомом может быть тот, кто способен решить кучу маленьких и больших проблем. Придя в себя, я возвращаюсь к нормальной жизни. Лежа на полу, я вижу, что Марчелло сидит по-турецки. В свете канделябра, в котором он каким-то образом зажег свечки. Сидит и плачет. Я растерян. Он плачет, как ребенок, и смотрит себе в ладони. Я тоже смотрю ему в ладони. Там лежит летучая мышь. Дохлая. Марчелло говорит полным сострадания голосом:

– Тони, тебе ее не жалко?

– Очень жалко, – говорю я, чувствуя, как счастье разливается по всему телу.

Мы поднимаемся и идем в кухню, чтобы выкинуть труп мыши в мусорный бак, как вдруг, словно с того света, гремит баритон:

– Милый! – с долгим-предолгим «и».

Марчелло смотрит на меня и говорит с видом профессионала:

– Баронесса желает тебя отблагодарить. Иди. Держи канделябр, а я пошел спать.

Мгновение – и он исчезает. Я один. В застывшей тишине дома, похожего на музей с египетскими саркофагами. Хочется умереть, а еще лучше – вернуться домой. Но тогда я был молод, надо мной еще довлело хорошее воспитание. Лишь позднее я открою, что невоспитанность как стиль жизни дает массу преимуществ. А пока придется пойти к баронессе, которая заперлась в спальне. Разумеется, это самая дальняя комната. Я прохожу все величественные покои. Их так много, что я совершаю целое путешествие. Не зря дети баронессы катались по дому на велосипеде.

Вне себя от страха, наконец-то я добираюсь до спальни.

– Заходи, – говорит баронесса.

Я немного успокаиваюсь. Еще один живой человек. Вхожу. Ставлю на трюмо канделябр – единственный источник света.

– Присаживайся на постель, – говорит баронесса, торжественно возлежащая в самом центре, под балдахином. Баронесса закрыта по пояс одеялом, на ней теплая коричневая ночная рубашка, выражение лица загадочное.

Я сажусь с краешку со скорбной физиономией, как у агента похоронной службы.

– Ну что, поймали? – спрашивает она.

– В конце все-таки поймали, – говорю я.

– В конце? Да мы только начали, – говорит она.

Ничего не понимаю. Открываю рот, чтобы попросить объяснений, но баронесса опережает меня грозным вопросом:

– Каштаны принес?

Ты смотри, что в голове у этой прохиндейки. Мы чуть не умерли во время сафари, а она спокойненько ждала себе каштанов в сахаре. Пытаясь быть дипломатичным, я говорю:

– Магазины закрыты.

Баронесса не верит. Чревоугодие мешает работе мозга. Она не соображает, что важно, а что нет.

Затем, с капризным смирением, ласково говорит:

– «Гамбринус» работает допоздна. У них всегда есть каштаны.

Я стараюсь не выдать раздражения:

– Времени не было. Надо было поймать попугая.

– Ах, ну да, – соглашается она.

А потом неожиданно меняет тему:

– Возьми с комода щетку!

Я выполняю ее просьбу. Подхожу к баронессе. Щетку она не забирает. Усаживается на кровати. Поднимает руки и распускает волосы – я никогда не видел их распущенными. Оказывается, у нее длинные гладкие волосы, до самой попы. Это открытие вызывает у меня удивление, смешанное с восхищением. Так всегда бывает, когда давно знакомые люди, привыкшие держать дистанцию, неожиданно сближаются. Баронесса улыбается, показывая ровные зубы, и приказывает:

– Причеши меня!

У меня подрагивают ляжки – отнюдь не от страха.

Обхожу вокруг кровати. Усаживаюсь за спиной баронессы. Она склоняется вперед, подставляя мне волосы. Под ночной рубашкой видны пышные груди. Баронесса еще немного наклонилась вперед, груди легли на живот. Теперь и не разобрать, где живот, а где грудь. Округлое прижато к округлому.

Мой член по твердости и форме приближается к молотку. За секунду.