Так я окончательно стал взрослым. Она научила меня не только сексу, но и другой важной вещи – хранить секреты.

Сразу после этого, раздуваясь от гордости, вспотевший и запыхавшийся, я примчался к Миммо Репетто. Было два часа ночи. Я постучал. Миммо открыл. На нем был смокинг. Из гостиной доносились голоса его друзей, которые мило беседовали. Внутрь Миммо меня не впустил. С сигареты, которую он, как водится, держал во рту, упал пепел. Он посмотрел мне в лицо. И прочитал все, что было в моей душе. Не в первый раз. По-отечески улыбнулся и сказал:

– Я понял, наконец-то ты стал мужчиной. Ладно, можешь написать для меня пару песен. Но только не задирай нос. Не думай, что кое-как перепихнувшись разок, ты что-то понял. Чтобы по-настоящему понять, нужно трахаться так, чтобы скулы свело. Понял, малыш Пагода? Запомни хорошенько! Чтобы скулы свело.

Такой он, Миммо Репетто.

Вот они, в моей памяти, словно на фотографии, – парочка нудистов на Вентотене. Рядом мажордом Марчелло, баронесса Элеонора Фонсека и Димитрий Великолепный. А там, в глубине, на выцветшем снимке, – я, когда я еще был счастлив.

В какой-то момент, когда я уже прожил целую жизнь, катясь по накатанной колее, я вдруг почувствовал, что заканчивается очередная глава. Живешь себе, живешь и неожиданно понимаешь, что давно делаешь все на автомате, что устал бороться. Люди, с которыми ты сталкиваешься в жизни, – друзья и приятели, раньше были людьми, а теперь превратились в безликих статистов. Проходишь сквозь них так, словно рассекаешь воздух. Словно они прозрачные.

Для тебя их присутствие утратило смысл.

То, что прежде дарило радость, теперь приносит только разочарование и скуку. Жизнь ускользает из рук по одной простой причине: ты ее уже прожил. И все равно мчишься к зеркалу – убедиться, что еще жив, что тебе не сто лет, но при этом ощущаешь такую тяжесть, словно прожил уже лет пятьсот. Что делать – непонятно. Это как лихорадка. Чтобы принять решение, в такую минуту нужен свежий и ясный ум. Так что вы не по адресу. У меня в голове луна-парк, причем воскресным утром: миллиарды шустрых детишек вопят и носятся, несмотря на тонны кокаина, который я безостановочно нюхал и который так и не переварил. Не помогла даже очистка крови, которую я сделал в Лозанне, потратив целое состояние. Как вспомню – так вздрогну: всем известно, что я не скупердяй, но в моей жизни это одна из самых неприятных страниц. Наверное, из-за обманутых ожиданий. Я-то думал, что после очистки крови весело и беззаботно, как Хайди[42], начну все сначала – как когда я в самый первый раз взял и принял сразу четыре грамма, мне было лет двадцать, и я был не парень, а загляденье. Но ничего подобного. Хотя швейцарский врач так и говорил, объяснил все на пальцах, без заумных словечек. С подозрительной швейцарской честностью он погрозил мне длинным указательным пальцем и произнес: «Мой дорогой, вам и правда пора успокоиться. Состояние у вас хуже, чем общее здоровье всех членов английских рок-групп, которые наведываются к нам раз в два месяца». Так и сказал, сурово обратившись ко мне на «вы». Но я решил, что он, как и все западные врачи, склонен драматизировать ситуацию. Он все рисует мрачными красками, успокаивал я себя, чтобы меня запугать.

Ничего подобного. Он был прав. Выйдя из клиники, я чувствовал себя как раньше. И даже хуже. Как мокрая половая тряпка. Отяжелевший, резиновый, дряблый, словно протухшая моцарелла. Кровь – важная штука, но она мало связана с душой. Эти ребята трудятся в разных отделах.

В общем, учитывая клиническую картину и психологическое состояние вашего покорного слуги, могу ли я ожидать от себя рациональных поступков и мыслей? Я был бы безумцем или крайне самоуверенным человеком. Хоть с этим-то вы согласны? И все равно я чувствую – так бывает, когда начинают побаливать зубы: знаешь заранее, скоро так прихватит, что мало не покажется, как еще не бывало… В общем, где-то внутри зреет понимание: в моей жизни что-то завершается. Скоро конечная остановка. Не поймите меня неправильно, я не разыгрываю трагедию, не рассуждаю о болезнях и смерти. Я говорю о самых простых вещах. Но я не могу отделаться от ощущения, что скоро все закончится. Я уже и забыл, что такое тоска, а она тут как тут, как ее не заметить? Тоска пытается мне что-то сказать, а до меня не доходит.

Вот о чем я думаю, пока пешком возвращаюсь от Ритуччи домой. Десять вечера, еще не холодно. Для других этот город жив, а для меня – нет. И это тоже предупреждение. Места, которые я знаю как свои пять пальцев, внезапно оказываются чужими или, что еще хуже, не вызывают никаких чувств. Да что с тобой, Тони? Мне даже боязно, но ничего, я справлюсь. Вполне пристойный, терпимый страх. Порхающий бабочкой. Если правильно подойти к делу, такой страх помогает по-новому увидеть жизнь. Перезапустить ее маховик.

На парковке полно таксистов. Все меня узнают. Машут руками, улыбаются, отпускают обычные шуточки, скалят гнилые зубы, предлагают довезти бесплатно. Я отказываюсь – не потому, что они мне не нравятся, просто хочется пройтись. Хочется прислушаться к медленно текущим мыслям. Как обычному человеку. Да, как самому обычному человеку. Опустошенному, живущему по инерции. Уходя от Ритуччи, я пару раз нюхнул на лестнице, но это не помогло, я только перестал чувствовать нижнюю челюсть.

Еще десять минут назад мне нужна была не только собственная жизнь, но и жизнь всех остальных. Я был ненасытен, хотелось окунуться с головой в боль и в наслаждение, в порядок и полную неразбериху. Мне нужна была жизнь всех остальных, я был как рак-отшельник, сжирающий всех на своем пути. А теперь я барахтаюсь в мутной жиже посредственности и при этом не испытываю огорчения. Я превратился в бледную копию себя прежнего. Но я еще жив. А это уже кое-что.

Неаполь, гомон, мои собратья, которых я еще недавно любил и ненавидел, – внезапно все это стало далеким. Я словно гляжу на аквариум, который годами не чистили. Я утрачиваю нечто важное – то, чему не учат, но что должно быть у человека: чувство принадлежности. Ага, вот в чем дело. Наконец-то горы белого порошка, которым набита моя голова, помогают видеть яснее. Я понимаю, в чем дело, и голова идет кругом. Новый мир. Внезапно мне открываются сотни дорог. Голова кружится, но это не пугает и не тревожит. Как редко бывало в моей непутевой жизни, все оказывается просто. Быстро выстраивается логическая связь. Ты больше не чувствуешь себя причастным к тому, что раньше было для тебя самым важным? Отлично, подыщем что-нибудь другое. Другое место, другие лица, другую жизнь. Деньжат я успел отложить. Отнес их в банк, чтобы починить зубы и сделать лифтинг. Ладно, мосты и коронки подождут. Перестану разгрызать орехи в скорлупе, а на обожаемый торроне[43] буду коситься с подозрением. Разве новые зубы и гладкая физиономия сравнятся с волнующей возможностью ткнуть пальцем в карту мира и сказать: что было – то было, а сейчас я отправлюсь сюда. И все окажется внове. Господи, я радуюсь, как ребенок, как когда дядя в первый раз взял меня порыбачить у Прочиды вместе со своими приятелями – я их прекрасно помню, помню, как они болтали – добродушно, с шутками-прибаутками. Мальчишке хочется одного – поржать вместе со взрослыми. Сразу чувствуешь себя другим. Полноценным. Вот что нужно ребенку. Вырасти раньше времени. На зависть другим ребятам. Дети постоянно соревнуются друг с другом. У них беспрерывный цикл, как посменная работа в больнице.