– Куда меня ведут? – спросила я.

– В участок, – ответил Жестяной, отдавая полицейскому мою сумку и бумаги. На меня надели наручники и подтолкнули в машину. Он смотрел нам вслед, но недолго. Прихватил заблудившуюся на парковке тележку, покатил ее в специальный загон у входа. У человека была страсть к порядку – вот и всё.

В дороге, надо сказать, я подвела базу под свои горькие мысли. Вспомнила эссе Бертрана Рассела о так называемых хороших людях с их банальными представлениями о порядке. Бертран Рассел, правда, ничего не говорил о том, что ворующие суп в магазине – это и есть противоядие от такого зла. Мелькали в окне знакомые улицы, потом замелькали незнакомые. Я закрыла глаза: не будут же меня судить за такую ерунду.

В полицейском участке сидел пожилой дежурный и ковырял во рту зубочисткой. Он посмотрел на меня удивленно. Понятное дело, я не похожу на преступницу, у меня внешность человека культурного, умеющего иронично улыбнуться, когда его ведут в наручниках по коридору.

Он это сразу понял и принес ключи.

Когда кандалы спали с моих запястий, я поделилась с ним новым ощущением:

– Сократ, когда с него перед казнью сняли оковы, сказал, что счастье – это когда проходит боль!

Дежурный посмотрел на меня и пожевал зубочистку:

– Позвонить есть кому?

– Позвонить? – обрадовалась я. – Конечно!

Он придвинул ко мне телефон и, набрав спецкод, протянул трубку:

– Имей в виду, что нужно восемьдесят шесть долларов и паспорт.

Позвонить мне, естественно, было кому. У меня много друзей. Единственная проблема – у меня не было с собой записной книжки и единственный номер, который я знала на память, это мой собственный. Филипп должен был вернуться только к вечеру. Я все равно позвонила домой и наговорила короткое сообщение: «Филипп, ты только не волнуйся, я в тюрьме. Принеси мой паспорт и восемьдесят шесть долларов выкупа». Я отогнала страшную мысль, что он может прослушать сообщение только завтра или вообще не прослушать. Это тоже долго объяснять…

В Америке в полицейском участке два тюремных отделения: мужское и женское. В предбаннике стоит скамейка, на стене висит доска объявлений. Я прочла что-то о предстоящем в конце августа обеде для бедных слоев населения. На вопрос, долго ли меня тут продержат, дежурный ответил: «А кто его знает в праздник, в субботу-то!»

Я не теряла надежды вызвать его расположение.

– Что такое? – говорю. – Вы шабат празднуете?

– Шабат мы не празднуем! – ответил он. – Есть еще вопросы?

Конечно, у меня были вопросы. И не один.

Почему бы ему не отпустить меня, ведь я никого не убивала? Я его не задала.

– У меня в сумке сигареты. Можно я покурю? – спросила я.

– Мадам, – ответил он строго и гордо, – в американских тюрьмах не курят! В американских тюрьмах тихо сидят и дожидаются дежурного инспектора.

Потом у него что-то не заладилось с фингератором. Грозясь застрелить какого-то Кастанзу (прекрасно, пусть застрелит, подумала я), он принес коробку с тушью.

– Раньше всё было удобней! – говорил он, вытирая мои пальцы салфеткой и снова макая их в тушь, из чего я сделала вывод, что у моих отпечатков очень сложный рельеф. – Тратят деньги налогоплательщиков, потом ни хера не работает.

Моя фраза о том, что хорошо бы закрыть все эти институты и послать всех работать, понравилась.

– Посиди тут, пока придут за тобой, – сказал он миролюбиво, приковывая меня к поручням скамейки.

Плоская бесцветная женщина, которую я поначалу приняла за мужчину, пришла за мной минут через пятнадцать. Она сняла с меня наручники и, открыв дверь на женскую половину, приказала мне идти вперед, пока она не скажет остановиться. Темным узким коридором мы двинулись мимо камер. Все они были заняты, арестантки лежали на койках лицом к стене. Может быть, у них было время тихого часа. Только в одной камере навстречу нам поднялась красивая блондинка в мини-юбке и кожаных сапогах:

– Hi, honey! – сказала она мне и попыталась улыбнуться – в этот момент я увидела жуткое преображение. Дело в том, что для улыбки человеку надо как минимум три верхних и два нижних зуба, но именно они у нее отсутствовали. С тяжелым сердцем я пошла вперед, подгоняемая моей конвоиршей. Мы дошли до конца коридора. Впереди была грубо замазанная белой краской стена из толстого камня, над ней светилось окно.

– Стоп, – сказала конвоирша, хотя я и так остановилась.

Моя камера куковала с поднятой решеткой, как будто давно меня ждала.

«Здесь», – сказал конвоирша и, пригнув мою повинную голову, подтолкнула внутрь.

Неровный цементный пол, низкая, привинченная к стене железной койка, унитаз с желтой проймой мочи – вот что я увидела, оглядевшись. Потом я заметила в углу полукруглую раковину и отвинтила кран. Ничего выдающегося из него не полилось, мне даже пить расхотелось. Я закрыла кран и прилегла на койку. Холодно и жадно железо впилось в мои лопатки. Я забыла сказать, что джинсовую куртку с меня сняли и вместе с сумкой спрятали в металлический шкаф. Десять минут я ворочалась с боку на бок, пока не нашла единственное более или менее приемлемое для тела положение. Оно оказалось таким же, как у моих соседок, – в позе зародыша, лицом к шершавой стене.

«Ну что, допрыгалась?» – прозвучал у меня в голове знакомый ехидный голос, мой собственный.

«Как же так получилось?» – спросил другой, более доброжелательный.

«Ничего, как-нибудь прорвемся!» – любимая фраза мужа, о которую разбиваются все мои жалобы на жизнь. К этой фразе он иногда добавляет кое-какую конкретику: «Еще пару-тройку месяцев – защищусь, найду работу, вот увидишь!» В отличие от него нашей жизнерадостной одиннадцатилетней дочери снится навязчивый кошмар, будто меня арестовывают. Иногда она просыпается в слезах: «Мама, скажи, что это неправда!»

– Это ты во всем виновата! – сказал мне Филипп. – Не надо было ей Кафку читать!

Но оставим невинного ребенка в покое, ведь дело касается только нас, двух взрослых уродов. Мы сами избрали этот странный путь, мы и будем расплачиваться.

Среди моих американских друзей имелось несколько человек, которые побывали в тюрьме по собственному желанию. Одному журналисту, например, заказали «серьезный» материал о положении в американских тюрьмах. Он в поисках жизненного правдоподобия пошел и сам украл в магазине пиджак. Разумеется, его на выходе задержали, отвезли, как и меня, в участок. Всё уже шло по плану, но тут у него сдали нервы, и он стал звонить в газету. В общем, с жизненным правдоподобием вышел пшик. В газете подтвердили, и через полчаса журналист уже гулял на свободе. Его, правда, заставили заплатить за пиджак. Я подумала, не взять ли мне его историю в качестве алиби. Не подходило мне всё это только по одной причине. Моя редакция состояла из подобных мне несолидных людей с расшатанной психикой и еще более расшатанной репутацией. Мой коллега тоже влип недавно: полез ночью в квартиру бывшей подруги, разбил стекло, расквасил физиономию ее бойфренду. Забавно то, что, когда дело было сделано, он сам же и вызвал на себя полицию. Театральная развязка: он – в кресле, рубашка – в клочья, лицо и руки изрезаны осколками стекла. Она с бойфрендом – в углу, смотрят испуганными глазами. Она за этого бойфренда как раз собиралась замуж, а тут в их жизнь вторгается он, рыдает в телефон, лезет по пожарной лестнице на четвертый этаж. Пойди после этого выйди замуж. Она, кстати, ничего, прекрасно вышла, живет в пригороде.

Господи, до чего нас довели, если мы вынуждены бить стекла и воровать суп в супермаркетах? Пусть меня судят, я скажу. Начну с того, как меня уволили. Хозяин книжного магазина, где я честно служила четвертый год, вдруг решил, что работать у него останутся только «молодые агрессивные продавцы». Он так и сказал: «Молодые и агрессивные», – и посмотрел на меня. Тут-то я и поняла, почему сослуживцы в последние месяцы не разговаривали со мной. Они уже всё знали и не хотели огорчать. Очень гуманно с их стороны. Начну с этого, подумала я.