показал мне две песни – обе были не готовы, о чем он сказал раз десять. Они были… не мрачными, но я ожидала чего-то совсем другого.

– Типа о маме?

О маме. Я приподняла плечо.

– А почему нет? Более бескорыстной любви нет на свете, если тебе повезло.

Нос по-прежнему был сморщен.

– Я просто говорю: то, что прочувствовано и пережито, больше цепляет. Это как писать книгу. Показывай, а не рассказывай! Когда-то я знала одного продюсера, который написал уйму хитов о любви. Он был восемь раз женат. Влюблялся, а потом раз! – и все прошло. Скажешь, подонок? Да. Но дело свое знал туго.

– Продюсер? – с сомнением в голосе произнес он.

Я кивнула. Он по-прежнему не верил, и это меня забавляло.

Но пусть лучше не знает. И ничего не ожидает.

– Может, именно поэтому тебе так тяжело дается собственная музыка, а, Стиви Рей-младший?

И да, он не отвечал колкостями. Но, как я уже уяснила, кайфовал, когда я называла его именами известных музыкантов. Мне не хватало тех, с кем можно пикироваться, а он был таким славным мальчуганом!

– Ладно. Скажи, кого ты любишь?

Эймос усмехнулся так, точно я предлагала ему сфоткаться голым и отправить снимок девушке, которая ему нравилась.

– Маму, верно?

– Да.

– И обоих пап?

– Да.

– А кого еще?

Он оперся на руку и задумался.

– Бабушек люблю.

– Хорошо. Кого еще?

– Дядю Джонни, наверное.

– Наверное? – Я рассмеялась. – Еще кого-нибудь?

Он пожал плечами.

– Ну, подумай об этом. О том, что ты к ним чувствуешь.

Усмешка еще присутствовала.

– К маме?

– Да, к маме. Разве ты не любишь ее больше всех?

– Не знаю. Может, так же, как пап.

С папами я так и не разобралась.

– Я просто накидываю идеи.

– А вы писали песни о своей маме? – спросил он.

Одна из них на прошлой неделе звучала в супермаркете. К тому моменту, когда она закончилась, у меня разболелась голова, но я ему об этом не сказала.

– Они почти всегда о ней.

Это было преувеличение. После месяца, проведенного с Юки, я ничего не писала. Не чувствовала вдохновения или потребности. Я всегда сочиняла легко. Слишком легко, по словам Юки и Кэдена. Мне достаточно было сесть – и слова находились сами.

Дядя утверждал, что поэтому я такая разговорчивая. В моей голове роится слишком много слов, и они ищут выход. В жизни бывают вещи и похуже.

Но слов, приходящих случайно, я не слышала уже целую вечность. Их отсутствие меня не пугало. Не знаю, что это говорило обо мне или о том, где в этой жизни я теперь находилась. Не пугало в особенности потому, что в какой-то момент это было бы ужасно: это я знала точно.

Оглядываясь назад, я понимаю, что с годами количество слов пошло на убыль. Возможно, это был знак.

– Мне кажется, что свои лучшие песни я написала с пятнадцати, как тебе сейчас, до двадцати одного года. Теперь уже все не так легко дается…

Я пожала плечами, не желая вдаваться в подробности.

Отчасти, пожалуй, потому, что я была моложе и невиннее. Сердце было… чище. Горе – ожесточеннее. Чувства – намного острее. А теперь… Теперь я знала, что придурков и хороших людей в мире примерно поровну, если не две трети против одной. И горе, которое занимало большую часть моей жизни, тоже со временем пошло на убыль.

С двадцати одного до двадцати восьми, когда любовь была на пике, я была счастлива. Все шло отлично – не настолько, как я сейчас понимаю, вспоминая все, что было сказано и сделано и на что я закрывала глаза. Я всерьез считала, что нашла своего спутника жизни. Писалось уже не так легко, но я чувствовала слова: они лежали на сердце, всегда наготове.

Тогда я еще просыпалась посреди ночи с вереницей слов на языке.

И был альбом, написанный с Юки. Горюя о разрыве отношений с опустошенностью, навеянной принятием того, что все не вечно, я вытянула из себя еще больше слов. Мы подготовили его за месяц, когда сердца у обеих были разбиты вдребезги.

Это была одна из моих любимых работ.

Нори тоже приняла в ней участие, но она – музыкальная машина: печет хиты, как блинчики. Она брала слова и вдыхала в них жизнь. Я была костями, а она – сухожилиями и розовыми ногтевыми пластинами. Это было потрясающе! Подарок судьбы.

Но ничего этого я не расскажу Эймосу. Пока нет. Это уже неважно.

Все, что осталось от той поры, – это коробка со старыми блокнотами.

– Я думал записаться на мастер-класс… – заговорил он, и я едва не поморщилась.

Отговаривать его не хотелось, хотя я считала это пустой затеей. Написание песен – это не математика: формулы для этого не существует. Это либо дано вам, либо нет.

И Эймосу было дано, потому что две песни, которые он тихо напел мне во время нашего последнего занятия, были прекрасны – и с очень большим потенциалом.

– Почему бы нет? – сказала я с фальшивой улыбкой, чтобы он не угадал ход моих мыслей. – Может, чему-нибудь научишься.

Он снова покосился на меня с подозрением:

– Вы так думаете?

– Ну, если тебе этого хочется.

– А нужно?

Я думала, как бы половчее сказать, что не нужно, но тут Эймос сел прямо и округлил глаза.

Он смотрел на что-то за моей спиной.

– Что там?

Его губы едва шевелились.

– Не делайте резких движений.

Меня так и подмывало подскочить и броситься без оглядки – настолько серьезным было его лицо.

– Почему?

Может, повернуться? Я должна повернуться.

– Позади вас ястреб, – сказал он прежде, чем я пошевелилась.

Я села прямее.

– Что?

– Ястреб, – прошептал он. – Прямо тут. У вас за спиной.

– Ястреб? Типа птица?

Эймос, добрая душа, удержался от язвительного комментария. Спокойно и серьезно, совсем как отец, он проговорил:

– Да, ястреб, типа птица. Я их не так хорошо знаю, как папа. – Голос у него просел. – Он огромный.

Я стала медленно оборачиваться и краем глаза увидела небольшую фигурку прямо за дверью гаража. Затем, еще медленнее, развернулась всем телом – вместе со стулом. Как Эймос и предупреждал, ястреб сидел прямо тут. На земле. Прибился к компании. И смотрел на нас. Может, только на меня, но, вероятнее, на нас обоих.

Я прищурилась:

– Эйм, у него кровь?

Послышался скрип – парнишка подполз ближе и сел на пол рядом со мной.

– Похоже на то. У него глаз опух, – прошептал он.

И точно: один птичий глаз действительно выглядел больше другого.

– Думаешь, он ранен? А иначе с чего бы ему тут стоять… Не просто так ведь?

– Я так не думаю.

Мы молча смотрели на ястреба, а он – на нас. Минуты шли, а ястреб не улетал. И вообще ничего не делал.

– Может, его шугануть, чтобы улетел? – тихо спросила я. – Тогда поймем, ранен ли он.

– Это вариант.

Мы оба начали вставать, и тут у меня проснулся здравый смысл. Я похлопала Эймоса по плечу, чтобы оставался на месте.

– Нет, давай я. Может, он ястреб-сорвиголова, и ему все по барабану. Мы его