class="p1">— Постой!.. Ты ведь знаешь, я почти неделю самостоятельно не летал. Парни вперед все ушли. И сегодня из-за этой грозы плановая таблица в комок свертывается. Думаешь, мне кто-то уступит свой полет?.. Да и не случится ничего, машина надежная!

Но сколько я ни уговаривал, сколько ни молил — Игнат был непреклонен. В конце концов, разругавшись совсем, мы разбежались: он — к своему начальству по технико-эксплуатационной службе, я — к Пал Палычу «искать правду». По пути излил душу Веньке Болотову, который готовился к полету у своего самолета. Лучше бы я не останавливался.

— Зря на рожон лезешь, — рассудительно изрек он.

— Ха, Веня, а где же твой принцип: кто не рискует и тэ дэ, и тэ пэ?

— Я, между прочим, к старшим прислушиваюсь. Кстати, есть еще одно правило в авиации. — Болотов нравоучительно повел рукой с вытянутым вперед указательным пальцем. — Оно гласит: не рвись сам в полет ибо есть на то воля командира. Не напрашивайся в небо, не лезь поперед батьки в пекло — небо ведь и наказать может. Тогда покрутишься.

— Ты, Веня, де-ля-га… — сказал я и понес на него вовсю.

В общем, с Болотовым мы крупно поговорили, можно сказать, поссорились, хотя до этого у нас никогда размолвок не случалось. Наверное, в чем-то я тоже палку перегнул. Но он… Как он мог так рассуждать!

К Пал Палычу я не пошел. И думаю, потому, что встретил Светлану. А может, и не совсем так? Она стояла в коридоре в окружении экипажа Ан-2 и весело перекидывалась словечками. А мне, чтобы попасть к лестнице, ведущей на КДП, нужно было обязательно протискиваться между ними. И я повернул назад. Услышал, как Светлана крикнула вслед:

— Петр!

Я не остановился. Ушел. Приревновал? Что-то такое было, конечно. Скорее всего, потому, что внутри меня бушевали ветры разных скоростей и направлений. Я мог наговорить в ту минуту все что угодно и, остро почувствовав это, понял: надо взять себя в руки. Летчику распускать так нервы нельзя.

И уже спокойно наблюдал, как буксировали мой самолет в техзону — все-таки сняли с полетов, — как взлетали и приземлялись другие, и даже с напускной веселостью отпускал каламбуры ребятам по поводу своего «сидячего положения».

Когда в конце летной смены мне приказали приготовиться к вылету, ни один мускул не дрогнул на лице, только где-то глубоко внутри радостно защемило, и подумалось: «Есть справедливость на свете. Все-таки комэск у нас — мировой мужик!» А на Венькину ужимку: «Что, уговорил Сливова? Ну-ну…» — я вообще не прореагировал, тем более в его самолет усаживался — у него, выходит, отбирал полет…

…Удар молнии пришелся куда-то около стабилизатора. Я его почувствовал через педали и снова ничего не понял. Земля до этого предупредила: приближается грозовой фронт, возвращайся! Но небо было по-прежнему чистым и глубоким, только подо мной кое-где пучились облака, похожие на айсберги. Я выключил форсаж, начал снижение, И тут ощутимо хлопнуло по ногам, мелкими иглами закололо ступни. «Миг» плавно опустил нос, переходя в пикирование. Инстинктивно дернул ручку управления на себя — никаких изменений. Скорость продолжала расти: я падал.

Как мне захотелось в этот момент выпрыгнуть! Даже за скобы катапульты схватился: ну, думаю, дерну. Тут внутренний голос подсказал: «Не тушуйся. Высота еще большая. Доложи на землю как положено!»

Пал Палыч сразу же отозвался: «Молодец, Калташкин, что спокоен. Попробуй выпустить тормозной щиток. Не поможет — прыгай!»

С этой минуты страх отступил, в действиях появилась осмысленность. Захотелось поспорить со стихией. Щиток помог, самолет вышел в горизонтальный полет. Что у меня есть в активе? По крену «миг» послушно управляется ручкой. Обороты двигателя зависят от моего желания. Значит, нет только продольного управления — этот канал, видно, перебит. Но зато есть тормозной щиток!

«Попробую сесть», — решил я и доложил о своих соображениях Сливову.

— …Снижение до шестисот метров. Имитируйте посадку! — приказал руководитель полетов.

Выполнил. Появилась еще большая уверенность: при выпуске шасси нос машины задирается вверх. Порядок.

— Ноль-семнадцатый, посадку разрешаю, — дал «добро» Пал Палыч. И добавил как-то мягко, по-отцовски, нарушая правила радиообмена: — Только гляди, Петр, чуть что… не медли!

Заход к аэродрому прошел гладко. Балыбино открылось взору, как обычно, в изумрудном множестве тонов. Вот уже хорошо просматривается взлетно-посадочная полоса. Но чем ближе к ней, тем быстрее билось сердце и сильнее перехватывало дыхание, вязло во рту. В какой-то момент, когда до земли оставалось всего ничего, в голове заметалась мысль: «А не послать ли все к черту? Катапультируюсь — и делу конец!..» Но тут же другой голос одернул: «А самолет плюхнется на какой-нибудь дом… Да и как его бросить, это же не пустая консервная банка…»

Перед самой бетонкой «миг» заупрямился, тормозной щиток едва удерживал его в горизонтальном полете — явно не хватало скорости, хотя для посадки ее было с лихвой. Но когда колеса сначала с силой замолотили по земле, окутывая самолет и меня вместе с ним пылью — чуть-чуть не дотянул до полосы, — а потом вынесли на серое полотно, визжа и хлопая покрышками, оставляя за собой сноп искр и раздирающие звуки, — это было самым счастливым мигом. Машина спасена, мы еще полетаем!

Чувствовал ли я себя на вершине славы, героем дня?.. Что-то такое, наверное, было: столько рукопожатий, дружеских похлопываний по плечу, уважительной похвалы. До тех пор, пока старший лейтенант медслужбы, прикомандированный к эскадрилье, не затащил меня в санитарный пазик и не увез в здравницу. Вот ведь как: здоров, ни единой царапины — ан нет, дуй в профилакторий, обследуйся, отдохни после передряги, хочешь ты этого или не хочешь.

И вот я вторые сутки торчу тут. В дверь постучали.

— Разрешите? — пробасил Игнат Кравченко и как-то неуклюже, бочком, вошел в палату. За ним — Жницкин. Вот уж кого не ожидал увидеть!

Я засуетился, поздоровался, пригласил сесть, спросил о новостях. Разговор не клеился. Что-то мешало.

— Это вам, товарищ командир. — Жницкин поставил на тумбочку пол-литровую банку, завернутую в газету. Смущаясь, пояснил: — Варенье клубничное. Вы, знаю, любите.

— Точно, — удивился я. — Надо же, где раздобыли? Поди, в сельмаге?

— Да нет, мама прислала, ко дню рождения, — горячо и сбивчиво сказал ефрейтор, опасаясь, что откажусь.

— Спасибо, — поблагодарил я, краснея.

Подумал: «Вот, летчик Калташкин, еще тебе один урок. Ну что ты знаешь об этом парнишке? Только то, что скромен и трудолюбив… А он тебе — такое варенье!» — Кстати, день рождения-то когда? Надо ведь отпраздновать, — по-свойски сказал я механику и подмигнул: — Торт с меня!

Жницкин совсем смутился, опустил глаза. На помощь пришел Игнат:

— Прошел у него, командир, день рождения. Как раз во время вашего последнего