тоже залег на крыше. Я вспомнила Ханну – как она лежала в кладовке в луже собственной крови. И выстрелила.

Эсэсовец рухнул наземь.

Впервые в жизни я убила человека с сознательным желанием это сделать – не обороняясь, а атакуя. И после этого выстрелила снова. И опять, и еще. Будто в угаре. Я не испытывала ни намека на угрызения совести. С каждым попаданием в мире становилось меньше на одного эсэсовца, который с песней на устах убивает детей.

55

Полчаса спустя те солдаты, которые еще могли идти, отступили из гетто, бросив погибших товарищей и сгоревший танк. Получили они соответствующий приказ или просто драпанули в панике – все равно. Немцы бежали от нас, от евреев. Невероятно. Немцы – от евреев!

Но было кое-что еще более невероятное: когда первый хаос улегся и мы собрали рапорты о потерях со всех групп, занимавших позиции на перекрестке, выяснилось, что потерь нет. Все бойцы до единого уцелели.

Нам с трудом верилось в нашу победу, в наше счастье, в то, что мы остались живы. Все кидались друг к другу, обнимались, смеялись, плакали, ликовали. Одна пара даже пошла вальсом под стремительную мелодию, которую никто не играл – они сами себе ее напевали.

Я бы тоже станцевала вальс – если б знала хоть какие-нибудь па!

Мордехай стиснул меня в объятиях, вслед за ним – и другие товарищи, которых я едва знала, потому что они примкнули к нам в то время, когда мы с Амосом были на польской стороне. Даже Эсфирь меня обняла.

– Видела, как танк горел? – сияя, спросила она.

Все, что было раньше, померкло в свете нашего безоговорочного триумфа.

Ярче всех лучился радостью Рыжик Бен. Я стояла у разбитого пулеметным огнем окна, когда он с винтовкой в руках подошел ко мне и улыбнулся:

– Восемь!

Он всех посчитал.

– Я убил восьмерых.

Он выговорил это без единой запинки. Наверняка мучился оттого, что его отец сотрудничал с немцами, и теперь у него гора с плеч свалилась.

– Ради Ханны, – серьезно сказал он. В этот миг он выглядел совсем взрослым.

А я вот не знала, могу ли ответить ему тем же самым: «Ради Ханны». Да, в ряды подпольщиков я вступила для того, чтобы ее смерть обрела смысл, – но, когда мы с Беном погибнем, сестру уже некому будет помнить. А погибнем мы непременно – завтра или послезавтра, – даже если сегодня одержали победу. Нет, то, что мы делаем, мы делаем не ради Ханны. Амос прав. Мы делаем это ради будущих поколений. Мы будем жить в их памяти.

Я погладила Рыжика Бена по щеке. Хотя выглядел он взрослым и в эту минуту – а может, и до скорого конца своей недолгой жизни – не заикался, я по-прежнему видела в нем мальчишку, которого целовала моя сестра.

Подошел Амос, воскликнул со смехом:

– Мы живы!

– Мы живы, – согласилась я. Какое же это чудо!

И мы поцеловались так крепко, словно сражались не ради будущих поколений, а только и исключительно ради этого поцелуя.

56

Когда стемнело, мы высыпали на улицу – посмотреть на мертвые, изрешеченные пулями, искалеченные тела наших врагов. Пахло дымом и обугленным мясом. И пахло не только здесь, но и в других точках гетто, где боевые группы ударили по частям СС. К этому примешивался запах алкоголя. Евреи праздновали! И бойцы, и многие гражданские, которые теперь, под покровом ночи, выползли из убежищ.

Эсфирь взобралась на сгоревший танк. Это был ее трофей. Мордехай и другие собрали оружие погибших солдат.

А у меня в душе росла надежда, что завтра, быть может, не станет последним моим днем на этой земле, что мы продержимся еще день, два, а может, целую неделю – в битве, которую с военной точки зрения нам выиграть не суждено, но в которой мы сегодня уже одержали победу моральную.

Амос подошел ко мне, голос у него прерывался:

– Мира…

– Что такое? – встревожилась я.

– Посмотри… – Амос, похоже, боролся со слезами.

Он указал на крышу здания на Мурановской площади, и я поняла, что голос у него дрожит не от горя, а от умиления. В вышине реяли два полотнища. Красно-белый польский флаг и бело-голубое знамя Сопротивления.

У меня тоже слезы навернулись на глаза. Мне вспомнилось знамя, под которым дети Корчака отправились на платформу, где их ждали вагоны для скота.

Но слезы о погибших детях смешивались со слезами радости. Немцы, поляки, украинцы, латыши – все наши враги, а заодно и все наши немногочисленные друзья по ту сторону стены видели эти флаги.

Никогда раньше я не испытывала такой гордости, как сейчас, когда наши знамена развевались на ласковом весеннем ветерке и сотни евреев праздновали победу. Я всегда думала, что в истории Масады главное – что ее защитники погибли смертью храбрых.

Теперь поняла: дело не в этом. Главное – что они до конца жизни остались свободными. Мы прогнали немцев. Гетто принадлежит нам. Может, только на одну эту ночь. Но сейчас мы свободны. И будем свободны – всю оставшуюся жизнь!

57

От перевозбуждения никому не спалось. Каждый рассказывал о своих или чужих подвигах:

– А ты видел, как Сара бросила гранату в офицера?

– Рабочие-щеточники все попрятались – решили саботировать приказ о переселении.

– А один из подпольщиков прострелил руку владельцу щеточной фабрики!

Постепенно голоса стихли, и люди впали в задумчивость.

– Сколько мы продержимся?

– Что немцы предпримут завтра?

– Хотелось бы погибнуть от пули, а не в огне…

Мы с Амосом лежали рядом. Держались за руки. Не разговаривали – только смотрели друг на друга в лунном свете. Какое блаженство – судьба даровала нам еще немного времени, которое мы можем провести друг с другом! Впрочем, нет – не даровала. Мы сами его завоевали.

С улыбкой Амос сказал:

– Теперь я могу умереть спокойно.

Я не знала, что на это ответить. Я была счастлива в этот миг, наконец-то чувствовала себя свободным человеком. Умирать мне не хотелось.

Мне казалось, что в таком перебаламученном состоянии я заснуть не смогу, но усталость в конце концов сморила меня. Спала я крепко, без сновидений – и слава богу.

Проснулась ближе к рассвету. Рядом дрых Амос – совершенно безмятежно и мирно, никогда не видела, чтобы он так спал. Раздиравшая его душу боль, похоже, утихла – он отомстил за своих друзей.

Разбудил его пришедший Мордехай. Амос открыл глаза и в ту же секунду бодро вскочил. Пока я еще возилась, Мордехай подозвал Эсфирь и Рыжика Бена и объявил нам:

– Вы четверо, отправляйтесь к нашим на Налевки, 33. Им нужно подкрепление – бои там, скорее всего, сегодня будут пожестче, чем здесь, на Милой.

Когда мы вчетвером вышли на улицу, воздух был холоднее, чем в день нашего великого триумфа, но небо такое же ясное и безоблачное. Над гетто вставало солнце, и я поспешно отогнала мысль о том, не станет ли этот рассвет для меня последним. Мне просто хотелось полюбоваться чудесной игрой красок.

Рыжик Бен засмеялся:

– А днем они еще лучше!

Он указывал на здание на Мурановской площади, на котором развевались флаги.

В это по-прежнему было трудно поверить. Гетто перестало быть мне тюрьмой – оно стало мне отчизной.

58

Мы дошли до перекрестка улиц Генся, Налевки и Францисканской. Из дома 33 по улице Налевки доносилась музыка. Один из повстанцев играл на аккордеоне, и гетто, казалось, было зачаровано этими волшебными звуками. Отчизна, где льется музыка, – что может быть прекраснее?

– Шуберт, – определила Эсфирь, которая в школе явно училась получше меня.

– Сочинять музыку у немцев получается почти так же хорошо, как убивать, – отозвался Амос и открыл дверь дома 33 по улице Налевки. По лестнице, на которой были выбиты все окна, мы поднялись в квартиру на самом верхнем этаже. Там нас ждала Рахиль Белка – особа настолько решительная, сильная, даже суровая, что Эсфирь по сравнению с ней показалась девчонкой. Рахиль была чуть ли не старше всех в боевой организации: ей было двадцать девять – на пять лет больше, чем нашему командиру Мордехаю.

Мы передали ей последние сводки, и она распределила нас по огневым точкам. Мы с Амосом заняли один из верхних балконов. Оттуда видно было, как немцы собираются у ворот гетто. Еврейских полицаев на этот раз выстроили в качестве живого щита. Каждая пуля, прошившая коллаборациониста, не долетит до немца. К воротам подкатились два танка и подняли стволы.

– Они собираются по нам стрелять, – озвучила я очевидное.

– Пусть попробуют попасть, – отозвался Амос. – Расстояние слишком большое, а ближе подойти они не решатся.

Эсэсовцам, наверное, было особенно обидно за подбитый танк, ведь танки – их любимое детище.

– Ты так уверен, что не попадут? – спросила я.

– Скоро узнаем, – улыбнулся Амос.

Я поднесла к глазам бинокль и увидела, что в польской части города жизнь идет своим чередом: люди спешат на работу, лавочники торгуют, машины едут по улицам, и все это в какой-нибудь паре сотен метров от нас.

У нас здесь война, а поляки ведут себя так, будто все это происходит на другой планете. На Марсе там. На Юпитере. Или на Уране.

Если кто-то и надеялся,