Очень скоро, однако, оказалось, что, кроме охвата, никакого особенного таланта у Олежки не было. Он учился усердно, ровно, но посредственно. Послушно пиликал на своей скрипке, потому что боялся отца, но ни любви, ни интереса к музыке не испытывал, а просто делал то, что от него хотели. За свою недолгую, насыщенную медицинскими интервенциями жизнь Олежка привык выполнять то, чего требуют взрослые: не есть шоколада, давать привязать руки к бортикам кровати, пить травяные настои, которые ему заваривала мама, носить идиотскую повязку от отита.

Так было и с музыкой. В игре на скрипке ему нравились две вещи: манящая канифоль, похожая то ли на кусок янтаря, то ли на ириску, и подушечка для подбородка. А еще то, что в музыкалку его возила мама, и это было их время. В автобусе им часто удавалось сесть, если только не входила какая-то ворчливая кошелка и не требовала уступить ей место. Олежка клал голову маме на плечо и мог прикорнуть – сладко, в теплом автобусе, у мамы на плече – только он и она.

А когда Олежка выходил с занятий, мама всегда ждала его в фойе музыкалки, с бутербродами, аккуратно завернутыми в фольгу, и чаем в тот самом маленьком китайском термосе из детского сада – с красным цветком и ручкой на боку. А еще, бывало, пока шли уроки, она покупала в недавно открывшейся кооперативной пекарне булочки с повидлом, которые тот самый светило аллерголог Олежке наконец разрешил. За эти минуты сладкого счастья Олежка готов был пострадать со смычком в руке.

Уже год прошел с тех пор, как Олежка обнаружил, как папа мацает тетю Лиду под столом. Хоть Кашпировский и обещал ему тогда, что все наладится и будет хорошо, ничего не наладилось.

Папа ушел в бизнес и пропадал на работе. Что производило папино предприятие, Олежка толком не понимал, но главными товарами, похоже, были нал и безнал, потому что об этом все время говорил по телефону отец. Бухгалтером на предприятие отец взял тетю Лиду.

Несколько раз Олежка заставал маму заплаканной, но тетя Лида с дядей Сережей продолжали приходить на семейные праздники. Однажды Олежка углядел тетю Лиду, выходящую из парикмахерской, с модной высокой прической, такой, ради которой женщины сидят часами в шлемах, будто космонавты. Тетя Лида была в плаще – точно таком же, как отец привез маме из Венгрии, только меньше размером и выглядел он как-то помоднее. Тетя Лида дошла до остановки, но на подъехавший двадцать шестой не села. Через несколько минут у обочины лихо тормознула «шестерка» цвета охры, и, хоть Олежка и не разглядел номера, по фигурке бульдога, который сидел на приборной панели возле руля и качал головой, он понял, что машина отцовская.

Каждый год отец покупал Олежке новую скрипку – восьмушку, потом четвертинку, потом половинку, – не бэушную, как делали многие, а новую. И когда приходили гости, его выводили в центр большой комнаты, и отец требовал, чтобы сын сыграл.

Олежка покорно водил смычком по струнам, издавая звуки, очень отдаленно напоминавшие менуэт Грига, и отец, разомлевший и опьяневший, откинувшись на спинку дивана и облокотив голову на висящий на стене ковер, принимался громко хвастаться:

– Как вам парень, а? В трамвае заметили, сказали – талант! А скрипку видели у него? Мне на заказ сделали, таких ни у кого нет.

Олежка еще крепче прижимал подбородком скрипку и почти не мечтал расколотить ее об угол стола.

В день концерта идти в музыкалку было особенно тяжко.

Была середина декабря, и в морозном воздухе уже разлилось предвкушение Нового года. Витрины магазинов были украшены веселыми елочками из серебряной мишуры, на столе диктора программы «Время» тоже уже красовалась корзина с еловыми ветками, а мама бегала по всей Москве за майонезом для оливье.

На детской площадке рядом со школой залили горку, и это стало для Гриши отдельной пыткой – проходить мимо и наблюдать, как с визгом неслись с горы вывалянные в снегу дети. Вот оно, детство, не испорченное ни лигами, ни фугами, – только рукой подать.

Гриша остановился у металлического забора, которым была обнесена площадка, втиснул лицо между прутьев и принялся страдать. Два мальчика катились вниз наперегонки, подстелив под попы картонки, а внизу столкнулись, перекувырнулись и с хохотом полетели в сугроб.

– Что ты стоишь? Иди к нам! – окрикнула Гришу девочка в красной шапке с помпоном. Ее щеки горели на морозе так, что практически сливались с шапкой.

– У меня ни санок, ни ледянки нет, – охотно отозвался Гриша.

– Да не нужно ничего. Смотри, как я! – улыбнулась она и соскользнула вниз, вытянувшись на прямых ногах и балансируя руками.

Гриша вздохнул. Если бы она знала, если бы она только знала, как ему хотелось выбросить мамину сумку с нотами, запулить ее куда подальше, через забор, там как раз стояли мусорные баки, подложить под попу кусок картона – да что угодно, аж все тело жаждало, просилось, – и нестись с горы, как все нормальные дети. Но чуть впереди возвышалась, торжественно и трагически, для кого как, лучшая дэ-эм-ша района, в которой сегодня проходил отчетный концерт, и не просто так, а в присутствии иностранной делегации, да еще из капстраны.

Девочка в красной шапке легко спустилась с горки, ни разу не упав, гордо и игриво посмотрела на Гришу и снова стала карабкаться наверх. Гриша вздохнул, помахал ей в спину шерстяной варежкой и поплелся в школу.

Музыкалка кипела. Под шумок иностранной делегации директриса развела бурную деятельность – нельзя же было принять таких важный гостей абы как. Она выбила себе ремонтную бригаду, и за две недели, остававшиеся перед концертом, побелила стены в актовом зале, поменяла линолеум в фойе и даже перекрасила на всех этажах батареи, что обнаружил Гриша, когда считал ворон у окна перед Овсянкиным кабинетом, а потом заметил белые полосы на штанах.

Капстраной оказалась Франция. Делегатов пришло аж восемь штук, они заняли весь первый ряд: четверо нарядных женщин в облаке сладких духов, и через проход – четверо поджарых мужчин в элегантно повязянных вокруг шеи шарфах. Во втором ряду расселась комиссия из роно – пять унылых дам с непробиваемыми лицами, двое плюгавеньких мужичков и Овсянка.

Овсянка нервничала, ерзала и постоянно высовывала голову в проход, так как высокий француз, сидящий впереди, заслонял ей сцену. Сердце Олимпиады Викторовны болело сегодня за двух учеников (остальные, она знала, справятся) – за своего лучшенького Диму Фельдшерова, который, хоть, конечно, необыкновенно талантливый, услада ей на