Фотографий Лариски нигде не было. Но зато в трех местах я уже успела увидеть фотографии его дочки. Аня с Андреевым, Аня в саду, Аня в красивом платье, сфотографированная как для обложки журнала. Наверное, Лариска водила ее на фотосессию, фотография сделана явно в студии.

На темно-синем диване в углу лежала большая мягкая кукла, Аня не взяла ее с собой или забыла. Я думаю, кукла как лежала здесь, так и лежит, ждет хозяйку. Так же как Андреев ждет их возвращения. Иначе ведь быть не может. Те глаза, которыми его сеттер смотрит на мир, на нас, на Андреева, на котов – это глаза самого Андреева. Несчастные, удивленные, в которых вопрос – «Почему?» Почему так… Почему Лариска, прекрасная, глупая, мгновенно вспыхивающая улыбкой, с длинными крепкими ногами, с большими голубыми глазами, беленькими разлетающимися волосиками, в далеком Орегоне катается на велосипеде и пьет коктейли из трубочки, подмигивая ему в камеру, через тысячи километров она подмигивает ему одному, я это понимаю, своим любящим сердцем понимаю, и мое сердце болит, а оно не должно болеть, я не должна влезать, да я и не могу влезать, и если бы даже и могла… Нет, нет и нет…

– Пойдем! – махнула мне Ульяна. – Видела куклу?

Она, не дожидаясь ответа, пошла вперед. Я слышала, как моя подружка вздохнула. Вот как здорово бы было, если бы Андреев нравился только одной из нас. Мы могли бы обсуждать это. А так… Не обсуждать же вдвоем, любит ли Андреев до сих пор Лариску и полюбит ли кого-то из нас?

Мы спустились по крутой лестнице вниз, в подвал, хорошо отделанный, тоже обитый деревом. По стенам были большие светло-серые стеллажи, на которых чего только не лежало. Я огляделась. Понятно. Это и мастерская домашнего мастера, и студия режиссера и журналиста. Андреев сидел за ноутбуком, рядом стояла большая чашка с остывшим чаем. Розовая широкая приземистая чашка с нарисованной принцессой… Анина чашка, чья же еще.

Я могла бы подойти сейчас к нему, обнять за плечи, прижаться щекой к его коротко стриженой голове, сказать: «Я тебя люблю. Разве этого мало?» Но этого, конечно, мало. Я это понимаю и не подошла бы, даже если бы рядом не было Ульяны. Ему не нужны ни мое тепло и любовь, ни чьи-то еще. Ему нужна Лариска, которая полминуты назад, пока мы спускались по лестнице, поставила новое фото с подписью по-английски «having late breakfast» – «поздно завтракая». Что-то белое, взбитое в мисочке, политое джемом, посыпанное ягодами, чашка кофе со сливками, на пенке прорисовано сердечко, три крохотные булочки с кунжутом, золотистые, ровненькие… Зачем она это ставит? Для кого? Реакция на ее посты – три лайка, пять максимум. Ее подружки пишут ей по-русски и по-английски – «классненько», «няяяяшка», «амнямнямки…», «yuuuum», «deliiicious», «greeeaat» и что-то в таком духе.

Ему нужна такая глупая Лариска, которую он мог бы воспитывать и воспитывать, укорять за мещанство и узколобость, впадать снова и снова в отчаяние от ее приземленности, чувствуя себя небожителем… Наверное, это самое приятное для мужчины, даже для такого светоча разума, как Андреев.

– Что, феечка, грустная такая? – подмигнул мне Андреев. – Начиталась людских страстей? Я тоже, когда подряд много писем читаю, впадаю в уныние. Меня потом укоряют – почему же ты пишешь только о плохом? Пишу о том, что есть. О людских страданиях.

– Выхода только не видно, – негромко проговорила Ульяна, садясь на один из трех черных складных стульев, стоявших у большой чугунной батареи.

– В сторонку отодвинься, – кивнул ей Андреев. – Испечешься.

– Я замерзла наверху, – просто ответила ему Ульяна. – У тебя не жарко.

Понятно. Они – на «ты». А мне как с ним быть?

– Выхода, говоришь, не видно… – вздохнул Андреев, быстро-быстро переключая что-то на большом пульте. Я обратила внимание, что он переодел свои штаны, так похожие на пижамные, и был теперь в обычных черных джинсах. Значит, правда забыл переодеться. Мальчики все-таки это мальчики… И в семнадцать, и в тридцать семь лет… – Так, что-то у нас опять не все включается… Выхода, говоришь, не видно? Выход виден очень далекий. Да путь к нему завален. Как расчищать, непонятно.

– Может, землетрясение будет, ось Земли повернется, – усмехнулась Ульяна. – Вот все за нас и расчистят.

– А если не будет? Так и будем сидеть и мечтать о лучшей жизни? А наша жизнь тем временем пройдет… Всё, кажется, есть. Пробуем. Раз, раз… – Андреев другим, громким, хорошо поставленным голосом заговорил в круглый черный микрофон, похожий на диск, который бросают дети в игре. – Девочки, – он обернулся к нам на крутящемся стуле. – Микрофон берет каждый звук. Если я почешу ногу, зрителям будет слышно вот так, – он что-то переключил на пульте, быстро потер коленку, и мы услышали оглушающий скрип. – Да, – засмеялся Андреев, – как-то так. Поэтому смотрите. Мне на самом деле нужен всего один человек, который будет на подхвате с вопросами. Но если хотите, оставайтесь вдвоем, только не хихикайте, не перешептывайтесь и замрите. При этом следите на втором компьютере за тем, что спрашивает народ. Если кто-то в эфир что-то пошлет очень острое, интересное, остроумное или проблемное, мне сразу перекидывайте, чтобы я читал это вслух. Я тогда даже следить не буду за лентой. Но ответственность свою понимаете, да? Если кто-то будет писать хулиганские замечания, их надо мгновенно удалять. Матерные и просто хамство, угрозы, оскорбления…

– А критерий какой? Что оскорбление, а что глупость? – спросила Ульяна.

– На твое усмотрение, – развел руками Андреев. – Ты в данном случае редактор и цензура. Вы обе. Лучше лишнее удалить, чем пропустить что-то неприятное. Согласна, феечка?

Он посмотрел на меня, так посмотрел, что у меня что-то екнуло. Этот взгляд не спутаешь. Я видела, что и Ульяна поняла этот взгляд. Посмотрел тепло, посмотрел заинтересованно, посмотрел ласково… Да. Я начала таять и растворяться в этом его взгляде. Почувствовала, что краснею, и порадовалась, что свет в студии не очень яркий, тем более что сейчас две подвесные лампы были направлены на Андреева.

– Вас бы надо подгримировать, – проговорила я.

– У тебя есть грим? Или возьми наверху. Найдешь? Это легко. На втором этаже, в большой белой коробке, в Ларисиной комнате. Там, собственно, одна всего комната, – весело сказал Андреев. – Лариса – моя жена. Она живет теперь в Америке. – Говорил он все это, не поворачиваясь к нам.

Мы с Ульяной переглянулись. Понятно. Очень больно. Человеку очень больно.

Я обратила внимание, что у Андреева сегодня нет кольца. Когда к нему в студию приходил Сулидзе, меньше недели назад, кольцо было. Что-то произошло? Он что-то решил? Или просто забыл надеть кольцо? Не спросишь… Была бы я парнем, спросила. Они друг у друга чего только не спрашивают. Не нравится вопрос – толкают товарища в ответ или дают в пятак, в шутку или по-настоящему…

– Чувствую за спиной сомнения, – веселый, крайне веселый Андреев повернулся к нам. – Так мы и без грима обойдемся. Все равно свет домашний, без софитов.

Я рада, что он так улыбается. Не через силу. Нет. Ему весело, в доме есть люди, две красивые умные девушки. Не нужные ему – ну и что. Всё равно, так гораздо веселее, чем куковать одному с котами и с сеттером.