уходит из Кремля на Иверское подворье, а оттуда подается в Воскресенский монастырь. Все попытки вернуть его на Патриарший престол не имели успеха. На Большом Московском Соборе 1666 года, на котором присутствовали Патриарх Александрийский Паисий и Антиохийский Макарий, Никону были предъявлены обвинения в том, что он самовольно оставил Патриарший престол, препирался с Государем, писался и назывался Государем, спорил с Собором, называл еретиком митрополита Газского и т. д. Собор принял решение о лишении Никона Патриаршего сана и о сослании его на покаяние в Ферапонтов монастырь под строжайшее наблюдение.

В 1671 году Алексей Михайлович в ответ на просьбу Никона, представил ему послабления — Никону позволили принимать посетителей и излечивать их от недугов.

В 1676 году царь умирает и Никона переводят в Кириллов монастырь, где он содержится в самом строгом режиме и где он провел пять лет. И только в августе 1681 года Никон получил разрешение вернуться в Воскресенский монастырь Нового Иерусалима. Совершенно больной, немощный Патриарх Никон возвращался в свой любимый Воскресенский монастырь. По дороге, недалеко от Ярославля, на пристани у Толгского Богородицкого монастыря 17 августа 1681 года Святейший Патриарх Никон скончался. Тело Божьего святителя было предано земле 26 августа 1681 года. При погребении присутствовала царская семья (царь Федор целовал мертвому Никону руки), синклит и духовенство. Патриарх Иоаким не хотел поминать Никона патриархом, но потом вынужден был это сделать (после получения грамот вселенских патриархов, которые разрешили причесть Никона к лику московских патриархов и поминать его как Патриарха). Похоронен Никон был, согласно его завещанию, в церкви св. Иоанна Предтечи.

Итак, в чем состоял раскол, который связывали и связывают с именем Патриарха Никона?

Приведем суждение русского историка Н. И. Костомарова: «Раскол гонялся за стариною, старался как бы точнее держаться старины; но раскол был явление новой, а не древней жизни». А вот как понимал Раскол Г. Флоровский: «…В этом роковой парадокс Раскола… Раскол не старая Русь, но мечта о старине. Раскол есть погребальная грусть о несбывшейся и уже несбыточной мечте. И “старовер” есть очень новый душевный тип… Раскол весь в раздвоении и надрыве. Раскол рождается из разочарования. И живет, и жив он именно этим чувством утраты и лишения, не чувством обладания и имения. Раскол не имеет, потерял, но ждет и жаждет. В расколе больше тоски и томления, чем оседлости и быта. Раскол в бегах и в побеге. В расколе слишком много мечтательности, и мнительности, и беспокойства. Есть что-то романтическое в расколе, — потому и привлекал так раскол русских неоромантиков и декадентов… Раскол весь в воспоминаниях и в предчувствиях, в прошлом или в будущем, без настоящего. Весь в истоме, в грезах и в снах. И вместо “голубого цветка” полусказочный Китеж… Сила раскола не в почве, но в воле. Раскол не застой, но исступление. Раскол есть первый припадок русской беспочвенности, отрыв от соборности, исход из истории… И совсем не “обряд”, но “Антихрист” есть тема и тайна русского раскола. Раскол можно назвать социально-апокалиптической утопией… “Никонианская” Церковь представлялась уже вертепом разбойников. Это настроение становится всеобщим в расколе: …Раскол есть вспышка социально-политического неприятия и противодействия, есть социальное движение — но именно из религиозного самочувствия. Именно апокалиптическим восприятием происходившего и объясняется вся резкость и торопливость раскольничьего отчуждения. “Паническое изуверство”, определяет Ключевский. Но паника была именно о “последнем отступлении”… Розанов однажды сказал: ”Типикон спасения, — вот тайна раскола, нерв его жизни, его мучительная жажда”… Не следует ли сказать скорее: спасение, как типикон… спасение и есть типикон, т. е. священный ритм и уклад, чин и обряд, ритуал жизни, видимое благообразие и благостояние быта… Вот этот религиозный замысел и есть основная предпосылка и источник раскольничьего разочарования… Мечта раскола была о здешнем Граде, о граде земном, — теократическая утопия, теократический хилиазм. И хотелось верить, что мечта уже сбылась, и “Царствие” осуществилось под видом Московского государства. Пусть на Востоке четыре патриарха. Но ведь только в Москве единый и единственный православный Царь… И это ожидание было теперь вдруг обмануто и разбито… “Отступление” Никона не так встревожило “староверов”, как отступление Царя. Ибо именно это отступление Царя в их понимании и придавало всему столкновению последнюю апокалиптическую безнадежность… Кончается и Третий Рим. Четвертому не быть. Это значит: кончается история. Точнее сказать, кончается священная история. История впредь перестает быть священной, становится безблагодатною. Мир оказывается и остается отселе пустым, оставленным, Богооставленным. И нужно уходить, — из истории, в пустыню. В истории побеждает кривда. Правда уходит в пресветлые небеса. Священное Царствие оборачивается царством Антихриста… Об Антихристе в расколе идет открытый спор от начала. Иные сразу угадывают уже пришедшего Антихриста в Никоне, или в царе. Другие были осторожнее. “Дело-то его и ныне уже делают, только последний-ет чорт не бывал еще” (Аввакум)… И к концу века утверждается учение о “мысленном” или духовном Антихристе. Антихрист уже пришел и властвует, но невидимо. Видимого пришествия и впредь не будет. Антихрист есть символ, а не “чувственная” личность… Антихрист открывается и в самой Церкви… “настатие последняго отступления”… И первый вывод отсюда: перерыв священства в Никонианской церкви, прекращение священства вообще, и в самом расколе. И не откуда было “восстановить оскудевшую благодать…” “Бегствующее священство” не было решением вопроса… Сравнительно скоро расходятся и разделяются “поповцы” и “безпоповцы”. Но магистраль раскола только в безпоповстве… До конца последовательным был только вывод безпоповцев… С настатием Антихриста священство и вовсе прекращается, благодать уходит из мира, и Церковь на земле вступает в новый образ бытия, в “безсвященнословное” состояние, без тайн и священства. Это не было отрицанием священства. Это был эсхатологический диагноз, признание мистического факта или катастрофы: священство иссякло… все осквернено, даже вода живая. Спасаются уже не благодатию, и даже не верою, скорее упованием и плачем. Слезы вменяются вместо причастия… Здесь новая антиномия Раскола. Когда благодать взята, все зависит от человека, от подвига или воздержания. Эсхатологический испуг, апокалиптическая мнительность, вдруг оборачивается своего рода гуманизмом, самоуверенностью, практическим пелагианством. И самый обряд получает в это исключительное время оставленности особую важность. Ведь только быт и обряд теперь и остаются, когда благодать отходит и тайны оскудевают. Все становится в зависимость от дел, ибо только дела и возможны. Отсюда эта неожиданная активность Раскола в мирских делах, эта истовость в быту, — некий опыт спасаться обломками древностного жития… Раскол дорожит и дорожится обрядом больше, чем таинством. Потому легче терпит безблагодатность, чем новый обряд. Ибо “чин” и “устав” представляют для него некую независимую первоценность… Раскол уходит в пустыню, исходит из истории, поселяется за границами истории…