путь умного и внутреннего подвига, путь незримого исторического делания… В кругу таких духовно-психологических апорий разыгрывается прежде всего трагедия русского духа… Разрыв двух слоев есть только одно и самое формальное проявление этого трагизма. И не следует сводить его к таким формальным категориям, к морфологии или структуре народного духа. Историческая судьба исполняется в конкретных событиях и решениях, в нерешимости или решительности пред конкретными жизненными задачами»[319]. Очень верное и глубокое наблюдение! Действительно, историческая судьба русского народа на протяжении всего его существования развивалась именно в решении конкретных исторических задач, порою казавшихся совершенно нерешаемыми, и все-таки они решались, но не с помощью формальной системы категорий, не с помощью формальной морфологии или структуры народного духа, как это было в Европе (о чем глубоко и верно писали и Гегель и его великий критик датский религиозный философ Серен Киркегор), а именно с помощью содержательного славяно-русского созерцания мира, природы и человека.

Если западноевропейские народы двигались волею и рассудком, то русские люди — прежде всего сердцем и воображением, и лишь потому волей и умом. Ведь не случайно «средний европеец», о котором так проникновенно писал русский мыслитель и дипломат Константин Леонтьев полтора века назад, а уже двадцатом веке, блестяще писал испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет, стыдился искренности, совести и доброты, как «глупости», в отличие от русского человека, ждущего от других людей прежде всего именно доброты, совести и искренности. В этом смысле русская государственность, русское правосознание, русская духовность, возможно, бесформенны, добродушны, но справедливы, а европейские государственность, правосознание, духовность формальны, строги, уравнительны. Европейцы с иронией, а то и с высокомерием и презрением относятся к другим народам как слаборазвитым, малокультурным, малодемократичным. Русские же люди всегда наслаждались естественной свободой своего пространства, вольностью безгосударственного быта и расселения, нестесненностью своей внутренней индивидуализации, а потому всегда добродушно относились к другим народам, мирно уживались с ними, а если кого и ненавидели, то только захватчиков и поработителей. Русский человек всегда ценил свободу духа выше формальной правовой свободы. Отсюда возникло глубокое различие между западной и восточно-русской культурой.

Как писал известный русский философ И. А. Ильин: «У нас вся культура — иная, своя; и притом у нас иной, особый духовный уклад. У нас совсем иные храмы, иное богослужение, иная доброта, иная храбрость, иной семейный уклад; у нас совсем другая литература, другая музыка, театр, живопись, танец; не такая наука, не такая медицина, не такой суд, не такое отношение к преступлению, не такое чувство ранга, не такое отношение к нашим героям, гениям и царям. И притом наша душа открыта для западной культуры: мы ее видим, изучаем, знаем и если есть чему учиться, то учимся у нее; мы овладеваем их языками и ценим искусство их лучших художников; у нас есть дар чувствования и перевоплощения. У европейцев этого дара нет. Они понимают только то, что на них похоже, но и то искажая все на свой лад»[320].

Вот почему Европа, начиная с Петра Великого, опасалась России, а с Суворова и Александра Первого стала бояться России. И боится ее по сей день, хотя условия политические изменились кардинально. И до сих пор предпринимаются попытки ослабить Россию самыми различными путями и методами — от попыток расчленить ее на мелкие государственные образования, до навязывания ей западноевропейских государственных структур и форм, попыток политической и дипломатической изоляции, обличениями ее «агрессивности», «тоталитарности», некультурности» и т. д.

Но вернемся к формированию русской культуры и русской государственности. Бесспорно, что Россия приняла крещение от Византии, что определило ее историческую судьбу, ее культурно-исторический и государственный путь, ибо крещение было пробуждением русского духа, русской национальности, русской самоидентификации, предполагающей обильные взаимосвязи с окружающим государственно-политическим миром. При этом следует помнить и знать, что византийское влияние было не столько прямым и непосредственным, сколько опосредованным. «Решающим было принятие Кирилло-Мефодиевского наследства, а не прямое восприятие Византийской культуры. Непосредственное духовно-культурное соприкосновение с Византией и с греческой стихией было ужо вторичным»[321]. Как мы увидим дальше, вторичным было и восприятие Русью византийской государственности.

Известно, что перевод Библии всегда был и остается подлинным историческим событием в народной судьбе, он всегда означал и означает известный сдвиг и подвиг. Переводить — не значит подставлять одни слова вместо других. Это всегда — великое творчество. Переводить — это значит соединять языки, а каждый язык — это цельное миросозерцание, мировоззрение, мирочувствование. Следовательно, переводчик осуществляет встречу своего народа с другим народом или народами, чтобы они взаимно обогащали друг друга и устанавливали между собой дружеские и творческие связи и отношения, чтобы они вырабатывали общие интересы. Подлинный перевод особенно таких книг, как Библия, — это духовная революция или революция духа. Таким был перевод Библии Лютером на немецкий язык. Такой же революцией духа был перевод Библии Микаэлем Агриколой на финский язык. Такой же революцией был перевод Библии Кириллом и Мефодием на церковнославянский язык. «Это было становление и образование самого “славянского” языка, его внутренняя христианизация и воцерковление, преображение самой стихии славянской мысли и слова, славянского “логоса”, самой души народа. “Славянский” язык сложился и окреп именно в христианской школе и под сильным влиянием греческого церковного языка, и это был не только словесный процесс, но именно сложение мысли. Влияние христианства чувствуется значительно дальше и глубже собственно религиозных тем, чувствуется в самой манере мысли»[322]. Я бы даже сказал, что не только в самой манере мысли, но и в самой субстанциальности мышления, которое становится более основательным, более универсальным, более совершенным и утонченным. Это полностью относится как к немецкому мышлению после Лютера, к финскому мышлению после Микаэля Агриколы, так и к русскому мышлению после Кирилла и Мефодия. Вот, что значит «сложение мысли», «логос», единство мысли и слова как результат творческого перевода Библии.

Что касается России, то для нее татарское нашествие было страшным бедствием и государственной катастрофой — «погибелью русской земли»[323]. Русская государственность как нечто самостоятельное была почти уничтожена. Татаро-монгольское иго, продолжавшееся более трехсот лет, оказало самое негативное влияние на государственное устройство Руси. Но, к счастью, оно не было таковым для русской культуры, ибо татары по уровню культуры значительно уступали русскому народу. Поэтому татарское иго не было ни разделом эпох, ни перерывом, ни переломом в историческом творчестве русского народа, его настроений и стремлений. Культура лишь сдвинулась или сместилась к северу, куда орды татар не смогли дойти. В связи с этим, развитие культуры не прерывалось, а, наоборот, продолжалось. Так, XIII век был веком значительных идейно-культурных начинаний: Патерик Печерский, Толковая