— Так что, хорош твой Александр? — повздыхав о флюорографии, спохватывается Манюня.

Дужка слухового аппарата, который я вручила ей при встрече, придает Манюне комичный вид. Зато теперь нам ничто не мешает понимать друг друга, как в те годы, когда Манюня была моложе, а ее слух — острее.

— Как Макс, только еще лучше.

При упоминании о своем любимце Манюня расплывается в умильной улыбке.

— А ведь Максим ко мне недавно заезжал. Не забывает старуху. Всякую всячину привез — и персики, и сливу, и йогурты, и колбаски, и икорки красной, и мороженого. Кушай, говорит, баба Маня, я знаю, в твоей молодости этого не было. Хороший мальчик Максимка-то вырос…

— Манюня! — Я поняла: если не вмешаться, подруга еще долго будет перечислять достоинства своего воспитанника. Я, конечно, тоже Макса люблю. Но теперь у меня появился Алекс!

— Ох, извини, Лизонька. Так что ты там говорила?

Да что говорить? Я лучше покажу. Достаю мобильный, нахожу фото Алекса и протягиваю трубку Манюне. Та осторожно берет негнущимися артритными пальцами золотистый корпус «верту», сдвигает очки на нос и изучает изображение Алекса как музейный экспонат.

Одно время Манюня работала в Третьяковке, и я любила приходить к ней темными зимними вечерами и оставаться в галерее после закрытия, когда ее залы пустели. Было какое-то особенное волшебство в том, чтобы бродить по безлюдным залам, населенным портретами тех, кого я когда-то знала при жизни, разглядывать в полной темноте работы художников, которые я видела еще в набросках.

— Молоденький совсем, — выносит свой вердикт Манюня.

— Молоденький, — согласно вздыхаю я. Сама знаю.

— Не нагулялся еще, поди, — озабоченно бормочет она. — Гляди, Лизонька, поматросит ведь и бросит. Оно тебе надо?

Я в изумлении таращусь на подругу. Она что, серьезно?!

Манюня заходится сухим, трескучим, как костер, смехом:

— Шучу я, шучу.

Она шумно отпивает чай, закусывает бельгийским шоколадом — подарком Макса, и качает седой головой.

— Ну, Лизавета, удивила ты меня так удивила.

Я вопросительно смотрю на нее.

— Я-то думала, тебя только мужчина в возрасте заинтересовать может. Не мой ровесник, конечно, но уж годам к пятидесяти, который на свете пожил и мир поглядел. Генерал какой или профессор философии. Капитан дальнего плавания, на худой конец. А этот что? Мальчонка ишо.

— То-то и оно, — смущенно опустив глаза, шепчу я. — Я себя с ним девчонкой чувствую.

Не потому ли меня так к нему тянет? Как говорил Тригорин в «Чайке» Чехова: «Любовь юная, прелестная, поэтическая, уносящая в мир грез, — на земле только она одна может дать счастье».

— Вот оно что… — Манюня задумчиво пожевала губами. И вдруг, болезненно охнув, схватилась за бок.

Ей не понять — у нее радикулит. Тут уж не до любви к молоденьким мальчикам. Впрочем, оно и к лучшему.

Я вдруг представила, как Манюня с влюбленным взглядом и идиотской улыбкой на лице семенит за Алексом, тяжело опираясь на клюшку. Ахинея какая… А впрочем, я нахмурилась, почему ахинея? Почти правда. Я и есть древняя старуха, влюбившаяся в безусого мальчишку. Последнюю мысль я от волнения произнесла вслух. И Манюня, уже успевшая повязать поясницу шерстяной шалью, замахала на меня руками:

— Даже не думай! Нашла с кем сравнивать! Ты, Лизонька, ни на день не изменилась с тех пор, как я впервые тебя увидела. Как была юной барышней, так и осталась.

— Если бы то же самое можно было бы сказать и о душе, — грустно усмехнулась я и вспомнила Зою с ее наивным взглядом и неприкрытым кокетством. Как долго я смогу обманывать Алекса и изображать семнадцатилетнюю студентку? Как скоро он заподозрит неладное в моих словах и поступках?

— Душа у тебя добрая, чистая, — тепло проговорила Манюня, приобнимая меня морщинистой рукой и прижимая к себе. — Вот только, Лизонька, не обижайся, но я тебе вот что скажу. Не выйдет у тебя с ним ничего, с парнишкой этим.

Умом-то я понимала, что Манюня права, но мне отчаянно хотелось с ней поспорить.

— Рада я, что ты сердцем отогрелась, да только ищи себе равного, среди своих, — убаюкивающе наставляла Манюня.

Да как же она не понимает, с тоской подумала я, что с вампиром я и за целую вечность сердцем не отогреюсь — только заледенею еще больше? Тогда как всего две встречи с Алексом перевернули весь мой мир.

— Знаю, Манюнь, знаю, — чужим голосом откликнулась я.

— Вот и ладушки, — обрадовалась она. — Кого я учить надумала? Ты, чай, и поумней и пообразованней меня будешь.

Внезапно Манюня уставилась на что-то позади меня, я в удивлении обернулась, но никого не обнаружила.

— Что такое, Маня?

— Ничего-ничего. — Подруга отвела глаза и торопливо предложила: — Хочешь еще чаю, Лизонька?

Я с тревогой посмотрела на нее:

— Манюнь, вообще-то я чай не пью. Уже лет сто как.

— Ох, прости! — спохватилась она и, бросив короткий взгляд мне за плечо, который мне совсем не понравился, зачастила: — Лизонька, я тут вспомнила, мне к соседке зайти надо…

— Ладно, я все равно уже собиралась уходить. — Я постаралась не выдать своего удивления и поднялась с места.

Странное дело: раньше Манюня меня никогда не выпроваживала. Наоборот, все удерживала, чтобы я посидела с ней подольше. Нам всегда было о чем поговорить друг с другом, и я знала, что моей пожилой подруге не хватает общения.

Проходя по комнате, я замедлила шаг, пытаясь отыскать причину загадочного поведения Манюни. Показалось — на меня дыхнуло холодком, и вдруг стало не по себе, как на старом кладбище.

— Пойдем-пойдем, Лизонька, — Манюня доковыляла до меня и потянула в коридор. — Я провожу.

У порога я пристально взглянула на нее:

— Ты уверена, что все в порядке?

— В порядке, в порядке, — поторопилась заверить она. — Просто Наталья меня ждет, а я совсем забыла.

Нехорошо!

Успокоившись, я попрощалась с ней и попросила:

— Только не говори ничего моей матери… Ну, об Александре.

Манюня понимающе улыбнулась и подмигнула, заверив меня:

— Я — могила!

Я вновь стояла в ванной комнате Алекса, босыми ногами попирая пушистый голубой коврик с дельфином. Мое отражение в зеркале было зеленовато-бледным, спутанные волосы прилипли ко лбу, глаза лихорадочно блестели, а плечи била нервная дрожь.

Внезапно меня затошнило, и я оперлась на стиральную машинку рядом с раковиной. Под пальцами зашуршала целлофановая упаковка, и мне под ноги упала какая-то тонкая бумажная полоска. Я наклонилась за ней, подняла и в недоумении повертела в руках. С одной стороны она была белой, с другой виднелись две параллельные розовые линии, как будто проведенные маркером. Нелепица какая-то!