Маша вскочила с табуретки и вытерла нос рукавом растянутой майки. И одернула еще эту майку, чтобы растянуть побольше и закрыть дурацкие ссадины на коленях. Она так обрадовалась, что он вернулся! Невозможно оставаться одной, ей страшно, хоть и непонятно отчего, но страшно так, как никогда в жизни не было!

– Могу я войти? – спросил Кирилл, когда она открыла дверь. И объяснил: – Думаю, я не должен был понимать твои слова, что ты в порядке, так буквально. Может быть, все-таки будет лучше, если я побуду с тобой.

– Ну… – пробормотала Маша. – Вообще-то да…

По тому, как гнусаво прозвучал ее голос, она поняла, что нос у нее распух. А глаза, значит, сузились до щелочек. Но сразу же, вдогонку, с облегчением поняла и то, что об этом можно вообще не думать. Вериному сыну дела нет до ее вида, а самой ей важно сейчас только то, что с его появлением унялась дрожь в коленях и руках, а как она при этом выглядит, не важно ни чуточки.

Кирилл сел на табуретку у стола, а Маша вернулась на ту, что в углу. Она думала, он сейчас спросит, что здесь вообще происходит, и придется объяснять ему, кто такой Крастилевский, а главное, почему она такая идиотка. Но он сказал:

– Мне кажется, тебе может быть интересно посмотреть астролябию.

Что угодно она ожидала услышать, но не какое-то непонятное название! Тем более произнесенное таким тоном, будто она пришла в Планетарий и ей предлагается экскурсия.

– Ага, – кивнула она. – Интересно.

Только от удивления так ответила, конечно.

– Тогда пойдем вниз?

Маша кивнула снова и, как в сказке про мальчика с дудочкой, пошла за Кириллом.

Когда спускались по темной внутренней лестнице, Маше уже в самом деле было интересно, что он собирается ей показать. А когда вошли в гостиную и она увидела на круглом ореховом столике подвешенный между двумя опорами латунный диск с непонятными то ли узорами, то ли буквами, – Крастилевский стал казаться ей сном, и даже не кошмарным. Поразительное действие оказывал на нее морозовский дом!

– Вот, – сказал Кирилл. – Это астролябия.

– А для чего она? – с любопытством спросила Маша.

– Это зависит. – Кирилл говорил по-русски немного странно: акцента нет, но по тому, как строит фразы, чувствуется, что английский ему привычнее. – Это зависит от местоположения, – поправился он. – Людям пятнадцатого века астролябия служила для определения их координат. А я использовал ее для упорядочения мыслей.

«Мне как раз не помешает», – подумала Маша.

Никогда она этой астролябии в гостиной не видела. Когда Кирилл успел принести ее сюда и, главное, как догадался, что ей понадобится мысли упорядочивать?

– У тебя тоже что-то случилось? – поняла она. – Поэтому мысли вразброд пошли, да?

И тут же прикусила язык. Он вот не стал ее расспрашивать о том, что его не касается, хотя вообще-то его гораздо больше касается, почему в его дом врывается черт знает кто, чем ее – почему ему требуется упорядочивать мысли.

К счастью, Кирилл не обратил внимания на бестактность Машиного вопроса.

– Видишь, вот это тимпан. – Он коснулся латунного диска. – На нем проекция неба – полюс мира, небесный меридиан. А вот это, где шкала – внешний лимб. Эта астролябия откалибрована для региона, в который входит Великобритания. Оттуда ее когда-то и привезли.

С каждым его словом страх, паника, волнение, подавленность – все, что десять минут назад вызывало слезы и сопли, – вылетало из нее, как вышибленное неведомой силой. Хотя он явно не ставил перед собой такой задачи. Или ставил?

Маша посмотрела на Кирилла с удивлением. Кто он, что он?.. Она даже профессии его не знает. Да что профессии – она настолько не обращала на него внимания, что и лицо его только сейчас разглядела.

Лицо необычное, это точно. В чем необычность, Маша поняла не сразу, но, пока Кирилл показывал еще какие-то знаки, выгравированные на астролябии, все-таки поняла: просто она никогда не видела таких правильных черт. Покрасивее видела, и сколько угодно, да вот хоть Игорь красавец был, а Крастилевский так и вовсе, но правильность, точность каждой линии, этого не видела в таком совершенстве.

И, удивленно отметив про себя, что уже думает о Крастилевском не только без страха, но даже без интереса, Маша принялась разглядывать лицо Вериного сына, пока он рассказывает про средневековые способы навигации и не обращает внимания на ее неприличное любопытство.

Отчасти он был похож на Веру, но все-таки не очень. Было бы жалко, что не похож, если бы его внешность не представляла собой другую, не Верину, разновидность явной, но неопределимой тайны, а раз представляла, то и жалко не было.

У Веры глаза были непонятные потому, что цветом напоминали камень в ее кольце, а у ее сына потому, что вообще невозможно было определить их цвет. Как не определишь цвет почвы в глубокой тени – из темной земли она состоит, из гранита или, может, из одной только травы.

Тут Маша спохватилась, что Кирилл хоть и погружен в объяснения того, где на астролябии обозначен небесный экватор, северный и южный тропики, а где зодиакальный круг и самые яркие звезды, но может вдруг отвлечься и заметить, что она разглядывает его, как неведому зверушку.

– А откуда ты все это знаешь? – спросила она, как только он взглянул не на астролябию, а на нее.

– Изучал в детстве. Меня это интересовало, – ответил он. И прежде чем она успела спросить еще что-нибудь, спросил сам: – А нога у тебя не болит? Щиколотка опухла.

Маша глянула на свою щиколотку. Опухла, да.

Наверное, лицо ее переменилось так заметно, что он повторил:

– Болит?

Не могла же она объяснять, каким невыносимо ясным сделалось в эту самую минуту ее унижение от всего произошедшего.

Как могла она позволить себя ударить?! Как будет после этого жить?..

– Маша… – В голосе Кирилла послышалось сочувствие, хотя она не произнесла ни слова. – Я уверен, ты совершенно не виновата в том, что случилось.

– Как ты можешь быть в этом уверен? – Она потерла нос, чтобы из глаз не полились слезы. – Ты же не знаешь…

И, забыв, что все связанное с Крастилевским ей невыносимо, стала говорить сбивчиво и быстро – о нем, о необъяснимой своей глупости, которую почему-то считала любовью, о микеланджеловской кисти на его плече, о пощечине… Да, о пощечине тоже. Она была уверена, что никогда и никому не сможет об этом рассказать, но рассказывала так, будто это не было самым страшным унижением в ее жизни.

Она говорила, не глядя на Вериного сына, обхватив себя за плечи, как будто боялась упасть со стула, и правильно боялась, потому что в конце концов именно упала, то есть упала бы, если бы Кирилл не придержал ее.

– И… в общем, я себе так противна, как… Как не знаю что, – закончила она и наконец подняла глаза.