– Господи, какая же ты худенькая! – воскликнула мама, обнимая ее. – В чем душа держится!

– Держится, держится. – Маша точно знала, что это будут первые мамины слова, и обрадовалась им. – А куда ты летишь?

– Да вот, Марусенька… – Мама смущенно посмотрела на нее и обернулась. – Познакомься с Пашей. Мы в Турцию летим. Отдыхать.

Паша сделал шаг вперед и кивнул. Лицо у него было словно топором вырубленное. Кому-нибудь могло бы показаться, что он смотрит с неприязнью, но Маша видела такие лица все свое детство и узнавала с первого взгляда, как в придорожном валуне с первого взгляда узнаешь придорожный валун и не ожидаешь, что он должен светиться. Ничего не значила ни грубость черт, ни суровый взгляд – Паша мог оказаться душа-человеком, который последнюю рубашку с себя снимет ради первого встречного. С такой же вероятностью мог и не оказаться, но что зря гадать.

– Здрасьте, – улыбнулась Маша. – Жалко, что вы ненадолго.

– Паша горящую путевку взял, – тем же смущенным тоном объяснила мама. – Повезло, сезон же. Я и купить ничего не успела для пляжа.

– Там все купим, – наконец подал голос Паша. И добавил: – Может, в кафе посидим? Раз мать считает, что ты худенькая.

В кафе он, впрочем, сидеть не стал, а, усадив Машу с мамой за столик, сказал, что ему надо кое-что приобрести, чего в Турции не будет, может, и растворился в толпе, пообещав объявиться через двадцать пять минут.

– Он военный? – спросила Маша.

– Не совсем военный… – ответила мама.

– Вохра?

– Ну…

– Мам, ну что ты стесняешься? Как вышло, так вышло, – сказала Маша.

«Мне с ним не жить», – подумала она при этом.

И почувствовала то же самое облегчение, которое впервые почувствовала, когда увидела свою фамилию в списке поступивших и поняла, что теперь у нее будет своя жизнь, какая неизвестно, но своя, и только от нее зависит, окажется ли эта жизнь счастливой. Много раз после этого она понимала, что все не так просто, но каждый раз, когда встречалась с мамой, сложности и нюансы уходили на второй план и снова проступало главное: она может жить так, как подсказывает ей все, что есть она, и это не изменится никогда.

– Он человек-то хороший, – сказала мама. – Ко мне уважительно относится. Ни в чем не отказывает. Порадовать хочет. Путевку вот взял, – зачем-то напомнила она.

– Да что ты оправдываешься!

– Я думала, тебе неприятно будет… Насчет его работы.

Правильно думала, конечно. С чего бы Маше приятны были вохры? Папа фамилию свою и даже имя через архивы когда-то восстанавливал, потому что его отец умер, едва выйдя из лагеря, даже рождения сына не дождался, а мать посадили повторно, и его отдали в детдом. Но такая биография в Норильске была не из редких, и не бросаться же теперь внукам друг на друга из-за того, что деды натворили.

Но говорить все это маме было ни к чему. Да Маша и сама не очень-то об этом размышляла. Просто в нее это было встроено. Фича такая, не баг.

Мама расспрашивала про ее жизнь, она отвечала, понимая при этом и чувствуя, что та слушает вполуха, потому что вся поглощена собственной жизнью, в которой появилась радость. Когда-то Маша была поражена, впервые поняв, что у каждого человека своя жизнь, и даже самое мелкое, что в его жизни происходит, для каждого и есть самое важное. Но то открытие было сделано в десять лет, потому и потрясло, а за следующие пятнадцать лет своей жизни она успела к этому привыкнуть.

«Так всегда и будет. Бывают же люди, которые родились для одиночества. Наверное, это я».

А вот эта мысль пришла ей в голову только сейчас, и она была такой разительно ясной, что Маша замолчала посреди разговора.

– Как на отца покойного стала ты похожа, – сказала мама. – Похудела – поэтому. В детстве-то я тебя откормить старалась, ты и была как кубышечка, славная такая. А теперь копия Гена.

Папа не любил, когда его называли Геной, переиначивая немецкое имя.

«Он и всей своей жизни не любил. Для другой родился. Но другая не получилась».

Как странно, что она поняла это именно сейчас, в домодедовском кафе, когда папина жизнь, и прежде ей не известная, уже совсем далека от нее и в пространстве, и во времени. Как будто то новое, что появилось в ней, что она почувствовала в себе, проснувшись сегодня утром, стало охватывать и время, и пространство в любую сторону и на любое расстояние.

Как странно!..

– Если что случится, ты, Марусенька, знай: я тебе всегда помогу, – сказала мама.

Это прозвучало с трогательной торжественностью. Маша улыбнулась. Что мама не в силах ей помочь ничем, кроме денег, да и те лучше заработать самой, она знала с тех пор, как почувствовала себя взрослой. Произошло это очень рано, поэтому можно было считать, что она знала это всегда.

– И не смейся. – Мама произнесла это не обиженно, но укоризненно. – Вы, молодые, беспечные все. А мало ли что с девчонкой может случиться, тем более в Москве одна. Забеременеешь, да бросят, тьфу-тьфу, конечно… Но имей в виду: на меня всегда можешь рассчитывать. Хоть у меня Паша, хоть что.

– Я знаю, мам, – кивнула она.

Тяжеловесный Паша был легок на помине. Он появился с большой коробкой, и мама сразу переключилась на него – стала расспрашивать, что купил, да не дешевле было бы в дьюти-фри, он напомнил, что пора на посадку, она обняла Машу, всхлипнула, сказав, что редко видятся, да нет, я понимаю, тебе в Норильске нечего делать, и хорошо, что в Москве ты прижилась, а мне вот Норильск родной, я оттуда ни ногой…

Слово это, «прижилась», почему-то засело у Маши в голове, и все время, пока добиралась до Сокола, теперь на аэроэкспрессе и метро с пересадками, потому что торопиться было уже незачем, она примеряла его к себе.

Прижилась ли она в Москве, было ей непонятно. Но что именно в Москве она прижилась, приладилась к себе самой, понятно было даже очень. Может, это надо было называть как-то по-другому, но, поднимаясь в темноте, под яркими августовскими звездами, к себе в мансарду, Маша чувствовала полное согласие с собой и знала, что исчезнуть оно уже не может.

Все уехали на выходные в Плес, а она осталась дома.

Хотя ее тоже звали, Вера особенно – заманивала левитановскими пейзажами, которые видны будут прямо из окна какого-то домашнего отеля, где кормят свежим творогом и чем-то еще свежим, что Маше совсем не повредит.

Случись такая поездка неделю назад, Маша отправилась бы в нее непременно. То есть не неделю назад, тогда она еще ждала, что ее куда-нибудь позовет Крастилевский… В общем, сейчас ехать никуда не хотелось, и она осталась в морозовском доме одна.

Одиночество не то чтобы радовало – радость вышла из нее, как гелий из проколотого шарика, – но было приемлемо главным образом тем, что не требовало разговоров. Она не могла сейчас представить человека, с которым ей хотелось бы поговорить. Даже Вера таким человеком не являлась, не говоря о ее сыне, невестке и двух подругах, которые поехали в Плес тоже.