Вера подняла глаза. Тучи сгустились, и солнца уже не было видно за ними, но она больше не чувствовала у себя внутри гнета, который так ощутим был всего полчаса назад, до разговора с мамой. Почему это стало так, Вера не понимала. То, что она чувствовала теперь, не было облегчением. Как расставание со Свеном переменило ее отношение к музыке, так теперь не музыка уже, но сама жизнь явилась ей в своей суровой правде, и все ее чувства обострились, и этими своими новыми, не физическими чувствами она стала видеть жизнь ярче, резче, чем до сих пор.

Это было ново, странно, это могло быть даже страшно… Но страха не было в ней. А как назвать это новое, Вера не знала.

Она переменилась полностью, а на работе все осталось по-прежнему.

Когда Маша пришла в офис на следующий день после того, что случилось на лестничной площадке в доме Крастилевского, ощущение у нее было такое, будто ей вставили новые глаза. Как прошла ночь, она не помнила, поэтому можно было предполагать, что как раз за ночь-то это и произошло.

Но ничего особенного она этими своими новыми глазами не увидела. Появился наконец кондиционер – к концу лета, самое время. Появилась новая пиарщица Анюта.

– Ее Ананьев взял, – сообщила Ленка Зуева, когда та вышла на улицу покурить.

Сообщила таким многозначительным тоном, что сразу можно было понять: новенькая сотрудница является также и новенькой ананьевской подругой. Но они менялись у босса с периодичностью времен года, и вряд ли это следовало считать более важным событием, чем появление кондиционера. А именно Анюта и вовсе не стоила внимания, так явно она кичилась своим неформальным статусом и так надменно на всех смотрела.

Гораздо больше Машу занимало собственное состояние. Она пыталась понять, что означает ее странное спокойствие, но понять не могла. Да это и не спокойствие было, а что-то прежде ей неизвестное. Какое-то неведомое существо то ли выжало ее, как лимон, то ли разломало на кусочки, как шоколадку. И теперь требовалось собрать себя в одно целое, но сил на это не хватало, а те, которые она в себе все-таки находила, глупо было бы тратить на ананьевскую любовницу.

Но Анюта, видно, считала, что теперь все должны направить усилия именно на общение с ней. Она долго и подробно о чем-то расспрашивала Ленку, из-за тягучей надменности ее интонаций Маша не могла даже понять, о чем именно, потом так же долго вызванивала какого-то техника и требовала, чтобы он пришел наладить кондиционер, который слишком сильно кондиционирует, по всему этому было понятно, что ей доставляет огромное удовольствие демонстрировать свою значимость там, где она впервые появилась два часа назад, все это было глупо и… Незатейливо, вот как. Маша вчера услышала это слово от Веры, а сегодня оно пришлось кстати.

– И кстати, Маша, перекинь мне базу селебритиз, – тем же тоном, каким только что разговаривала с техником, сказала Анюта. – Теперь я буду ими заниматься.

– Да? – хмыкнула Маша. – С какой это стати?

– Олег Антонович мне поручил. Можешь сама у него спросить, если есть желание.

Желания такого Маша не испытывала – все и так было ясно. Торжествующий блеск Анютиных глаз был выразительнее, чем нарочитая небрежность тона, которым она отдавала распоряжения.

Случись такое неделю назад, неизвестно, как Маша себя повела бы. Может, в самом деле отправилась бы к боссу доказывать, что это ее проект, который она никому не отдаст. И уж точно поискала бы правильные слова для этой самозваной начальницы, и точно их нашла бы. Теперь же она только плечами пожала, и единственное слово, которое всплыло у нее в сознании, снова было Верино «незатейливо».

Незатейливо обвел ее Ананьев вокруг пальца своей липовой доверительностью, незатейливо передал плоды ее трудов черт знает кому… Реагировать на незатейливость Маше не то что не хотелось – это было просто невозможно. Стало для нее невозможно, а почему, не объяснить.

Отправив Анюте все файлы, связанные со знаменитостями, из своего компьютера она их тут же вычистила. Один файл почему-то открылся прежде чем улететь, и профиль Крастилевского мелькнул перед ней. Должно было быть больно увидеть его. Но не было.

Сезон отпусков еще не закончился, продажи шли ни шатко ни валко, форсировать их пока не стоило, и работы поэтому толком не было. Маша листала Инстаграм – ее лента состояла из ерундовой ерунды, она только теперь это заметила, – смотрела на Ютюбе какие-то ролики, не понимая, про что они, а главное, зачем она их смотрит.

Самое правильное было бы, конечно, смыться с работы, и в прежние времена она смылась бы обязательно, однако делать это при дуре Анюте не хотелось, и, не переставая удивляться своей рассудительности, Маша досидела до конца рабочего дня.

Но идти куда-нибудь, делать что-нибудь, общаться с кем-нибудь – нет, на это ни рассудительности у нее не хватало, ни желания. Морозовский дом был единственным местом, куда ее тянуло, только в его мансарде она и могла сейчас находиться, чувствуя себя в безопасности. Хотя кто ей угрожает вообще-то? Да никто же.

Телефон зазвонил, когда Маша уже шла по улице Поленова к дому. Это не мог быть Крастилевский, но пока она искала телефон в рюкзаке, перед глазами у нее плясали бешеные пятна.

Звонила мама.

– Марусенька, а я знаешь где? – сказала она. И прежде чем Маша успела спросить, где же, сама ответила: – В Домодедове!

– Ничего себе! – Пятна сразу развеялись. – А почему не предупредила, что прилетаешь?

– Ой, так неожиданно вышло! Сможешь сейчас подъехать? Повидались бы.

– Куда подъехать? – не поняла Маша.

– В Домодедово, говорю же. У нас четыре часа между рейсами.

– Так ты не… – начала было Маша. Но сообразила, что все вопросы лучше будет задать при встрече, и поспешно сказала: – Сейчас посмотрю, чем быстрее добраться, мам. Еду!

На ходу глядя в айфон, она выяснила, что быстрее будет сразу взять такси, чем сначала добираться до Павелецкой, а потом ехать аэроэкспрессом до Домодедова. Хорошо, что на карточке еще остались деньги, не всегда так бывало перед зарплатой, хорошо, что дороги оказались желтые, а не красные – хоть в чем-то должно же везти!

Мама ожидала у табло с расписанием вылетов. Вид ее показался Маше каким-то необычным, но может, это просто потому, что они давно не виделись.

Пока училась в вышке, Маша ездила домой на зимние каникулы. Холодно в Норильске зимой, конечно, но, во-первых, она привыкла, а во-вторых, на время каникул летних устраивалась на какие-нибудь работы, поэтому ездить домой не получалось.

Мама прилетала к ней два или три раза, но всегда ненадолго – говорила, в Москве ей не по себе, и Маша видела, что это в самом деле так. Сначала она пыталась понять, за что мама могла бы полюбить Москву, показывала ей то Третьяковку, то парк Горького, брала билеты в Большой театр и подумывала даже, не сводить ли в Мавзолей, мало ли, вдруг ей именно это и нужно, но потом поняла, что не нужно ничего. Москва сразу оказалась для мамы слишком большим, слишком людным и совершенно чужим городом, таким и осталась, и «не по себе» было мягко сказано. Что ж, Маша еще ребенком поняла, как сильно различаются их стремления, и ни удивления, ни особого расстройства поэтому не испытала.