Утро было солнечное, днем пошел дождь, а к вечеру солнце снова вышло на подернутое облаками небо, и сад засверкал, как алмазами осыпанный, и перистые листья ясеня стали тускло-прозрачны, как камень в Верином кольце, и ступеньки лестницы, на которой Маша сидела во время заката, согревали ее босые ноги.

За домом раздался какой-то резкий звук. Она поняла, что это хлопнула калитка, и вскочила со ступенек. Ну точно, калитку не заперла! Дура какая.

Вообще-то и Вера не всегда запирала калитку днем, да и забор был невысокий, а по фасаду и вовсе состоял из штакетника. Вера говорила, что когда-то в поселке были запрещены заборы выше метра восьмидесяти, а штакетник вдоль улицы был обязателен. С тех пор, конечно, все переменилось, но Вера ничего менять не стала, и забраться в ее двор нетрудно было даже при запертой калитке.

В соколянском образе жизни вообще было что-то деревенское, Маша уже привыкла к этому, как и все обитатели поселка. Но от того, что после ее вчерашнего вечернего похода в магазин калитка не была заперта всю ночь и неизвестно, кто в нее вошел, когда она дома одна, ей все-таки стало не по себе. Хотя скорее всего это пришла какая-нибудь соседка. За пионами, может, или что там Вера недавно в саду рассаживала.

Маша успела спуститься по наружной лестнице вниз, но дойти до калитки не успела: человек, вошедший с улицы, уже показался из-за угла. По инерции она сделала еще шаг вперед, оскользнулась на мокрой траве и остановилась, хватаясь за воздух, чтобы не упасть. Прислонившись плечом к обшитой серым тесом стене дома, перед ней стоял Крастилевский.

Он стоял и молчал, и смотрел на нее в упор. На секунду она почувствовала себя как кролик под взглядом удава. Но секунда и есть секунда, пролетела и исчезла. Да и кто знает, как себя чувствуют удав и кролик.

Наверное, Крастилевский понял, что Машина оторопь исчезла так же быстро, как возникла. Он всегда был проницателен в том, что касалось ее состояний, и всегда умел ими управлять. Она с удивлением заметила, что понимает это. А раньше не понимала. Не напрасной, значит, оказалась пощечина. Или не из-за пощечины стала она такой догадливой, а из-за последующих одиноких размышлений? Не важно!

– Маша, – сказал он, – я повел себя отвратительно. Извини меня.

– Всё?

Ее короткое слово совсем не прозвучало как прощение, и это Крастилевский понял тоже.

– Не всё, – сказал он. – Ты мне дорога. Я хочу, чтобы ты это знала.

«А я не хочу», – подумала Маша.

Капсула, в которую она сама себя заключила, оказалась тверда, как бронированное стекло. Жить в такой капсуле было трудновато, Маша за неделю убедилась. Но сейчас эта твердость оказалась очень кстати.

Читать ее мысли Крастилевский все-таки не умел. Или разучился? Как бы там ни было, он сделал шаг вперед и взял Машу за руку. Она попыталась отдернуть руку, но он не дал.

– Машенька… – Его голос дрогнул. – Я все понимаю. И, может быть, зря ожидаю прощения. Не прощай! Но я хочу, чтобы мы попробовали… Дай мне еще один шанс.

Неизвестно, стоит ли ей быть благодарной папе Генриху Морозову за внешность – за дурацкие медноватые пружинки на голове, в частности, – но за способность различать фальшь надо, наверное, благодарить именно его. Больше вроде не в кого ей обладать такой способностью.

– Зачем я тебе понадобилась? – изучая проникновенный взгляд Крастилевского, спросила она. – Маму развлекать?

И по тому, что мелькнуло в его глазах, по мелкому, какому-то блудливому выражению, сменившему нарочитую взволнованность, поняла, что попала в точку. После того, что произошло на лестничной площадке, у нее и так-то не оставалось иллюзии, будто она привлекает его своей сногсшибательной сексуальностью или еще чем-нибудь сногсшибательным, а теперь она в этом просто убедилась.

– Зачем ты так, Маша?..

Мелкое выражение прорвалось случайно, исчезло из его глаз мгновенно, и голос сразу же дрогнул, поддерживая нужный градус проникновенности. Интересно, для какого спектакля он это отрепетировал? Хотя вряд ли для спектакля, скорее для сериала. На Шекспира не тянет, слишком незатейливо.

Верино слово ободрило, и Маша снова попыталась высвободить свою руку из руки Крастилевского. Никаких тайных токов, которые от его прикосновения могли бы парализовать ее волю, она не боялась. Просто ей хотелось выключить эту пошлость, как выключают телевизор.

Но Крастилевский не только не отпустил ее руку – он притянул Машу к себе таким резким и сильным движением, будто собирался танцевать с ней танго. Маша ударилась лбом о его подбородок, это рассердило ее так, что она изо всех сил уперлась свободной рукой Крастилевскому в грудь и, оттолкнув его, высвободилась наконец из фальшивых этих объятий.

– Пошел вон! – крикнула она.

Это прозвучало глупо и к тому же пискляво, потому что у нее сорвался голос. Но на такую ерунду ей было наплевать – крутнувшись на босой пятке, кипя от возмущения, она стремительно пошла к своей лестнице. Минуты лишней было ей жаль на него!

Он догнал ее на середине лестницы. Маша слышала, как стучат по ступенькам его подошвы, но не останавливалась и даже не оборачивалась. Дверь мансарды была открыта, и она собиралась захлопнуть ее у Крастилевского перед носом.

Но не успела. Уже стояла на пороге, когда он схватил за ее плечо, развернул лицом к себе.

– Думаешь, со мной как с собакой можно?..

Маше знаком был этот клекот в его горле, и впервые она испугалась. Показалось, что он сейчас сбросит ее с лестницы. Судя по тому, что сверкало в его глазах, это было вполне возможно.

– Пошел вон, сказала! – крикнула она.

Наверное, лучше было бы промолчать, но Маша не считала, что это лучше. Она хотела от него избавиться, и как же ужасно, что у нее не хватает на это сил, не внутренних, а самых обыкновенных физических сил!

– Ты – мне? Это я тебе сказал, поняла? – Он тоже не произнес, а выкрикнул это. – Сказал, ты со мной так разговаривать не будешь!

– Я с тобой никак не буду разговаривать! – успела еще ответить Маша.

И тут же он толкнул ее в грудь, и она ввалилась в комнату спиной вперед, и растянулась на полу.

Захлопнулась дверь. Маша увидела над собой светлый фанерный потолок и белое от ярости лицо Крастилевского.

– Извинения мои тебе не нужны? Ну так сама прощения попросишь!

Он выкрикнул это громко и бессмысленно. Но то, что сделал потом, было очень даже осмысленным. Присев на корточки, Крастилевский одной рукой прижал Машу к полу, а другой стал дергать молнию у себя на джинсах. Она попыталась оттолкнуть его коленом, но он ударил ее носком туфли в щиколотку так быстро и так больно, что в голове у нее словно огненный шар взорвался. Она вскрикнула, слезы брызнули из глаз. Показалось, что он перебил ей кость, она хотела схватиться за щиколотку, но не могла, так крепко он прижимал ее к теплым светлым доскам пола. Да, она чувствовала спиной их тепло, и от этого все происходящее становилось еще более диким, невозможным, хотя более было уже, кажется, некуда.