Лестница привела его в сырой, тускло освещенный одинокой лампочкой в заросшем грязью плафоне коридор с низким потолком из неровно состыкованных бетонных плит, покрытыми полустершейся побелкой кирпичными стенами и темным от влаги земляным полом. Разумеется, худшего места для мастерской художника было не придумать, это понимал даже такой далекий от искусства человек, как Нагаев. В его представлении мастерская живописца должна иметь расположенные по всему периметру окна от пола до потолка с плиссированными шторами, перепачканными масляной краской, и, уж конечно, располагаться это помещение должно не в подвале или бомбоубежище, а, как минимум, в мансарде, а то и в отдельном флигеле, выстроенном специально для подобных целей.

Въехав ногой в стопку полусгнивших от сырости, погрызенных крысами деревянных подрамников, капитан выругался и стал смотреть под ноги. Андеграунд — он и есть андеграунд. Однажды на совещании, которое проводил этот праведник Сорокин, Нагаеву довелось услышать, что «андеграунд» в буквальном переводе означает «под землей», «подземный», и теперь он убедился, что словечко, которое у них в отделении считали просто очередной данью глупой моде, очень точно выражает суть явления.

— Крысы канализационные, — пробормотал капитан, нащупывая ручку низкой, обитой ржавой жестью двери, украшенной реалистическим изображением оскаленного коровьего черепа с обломанным рогом. Череп был намалеван белой масляной краской и в полутьме смотрелся как настоящий. Капитан даже слегка испугался, встретившись глазами с равнодушным и в то же время неимоверно злобным взглядом черных пустых глазниц.

Ржавые петли не просто заскрипели — они взвыли, завопили, запели на разные голоса. Мучительно кривясь от этих режущих слух звуков, Нагаев низко пригнулся и в полусогнутом виде проник в святая святых независимого от общественного мнения живописца.

— Какого члена надо? — заплетающимся языком, но тем не менее очень внушительно поинтересовался творец, чуть не упав при этом с дощатого тарного ящика, заменявшего ему табурет.

Творец был огромен — размером, пожалуй, с самого капитана Нагаева, которого природа не обделила ни ростом, ни весом, ни физической силой, чудовищно, до неприличия лохмат и одет в растянутый водолазный свитер с обширной прожженной дырой на потном волосатом брюхе. Кроме свитера, на этом ребенке подземелья были надеты некогда синие рабочие штаны и рабочие же кирзовые ботинки с рыжими разлохмаченными носами, завязанные вместо шнурков двумя кусками алюминиевой проволоки. В правой руке живописец держал полный стакан, в левой — обслюненную беломорину. Глаза у него смотрели в разные стороны, на втором поставленном на попа ящике торчала ополовиненная бутылка водки, и еще три бутылки валялись вокруг. Точнее, бутылок здесь была тьма, но все они уже успели потускнеть от осевшего на них грязного конденсата, а эти три блистали новизной. Никаких картин в мастерской не было, если не считать стоявшего на самодельном мольберте здоровенного, полтора на два с половиной, беспорядочно испачканного красками холста. Прямо посреди холста ярко-алой краской было крупно выведено короткое неприличное слово с тремя восклицательными знаками.

Нагаев сразу понял, что духовный наследник Дали пребывает в творческом кризисе, и решил, что его долг как сотрудника милиции велит ему помочь живописцу выйти из депрессии. Нагаев знал отличный способ для этого, но, еще раз взглянув на монументальную фигуру художника, невольно засомневался в том, что взятого им инструмента будет достаточно.

— Это ты художник? — спросил капитан, ставя на попа валявшийся в сторонке ящик и подсаживаясь к импровизированному столу.

— Был художник, — мрачно и не вполне членораздельно ответил сидевший напротив бородатый питекантроп. — А теперь я кто? Все увезла немчура проклятая. Душу мою за три пфеннига купили! Язви ее в душу. Исписался я, мужик, — вдруг признался он и залпом опрокинул стакан, который держал в руке. — Ни черта работать не хочется. Пил бы и пил, пока почки вместе с печенью через зад не выпадут. Так, наверное, и сделаю. Бабок теперь до самого цирроза хватит… и на летальный исход останется. Компанию составишь?

— Рад бы, — сказал Нагаев, — да не могу.

— А, — равнодушно сказал художник, — мент поганый. Ну, чего тебе?

Нагаев снова внутренне вздрогнул, внешне ничем не выдав волнения.

— А ты откуда знаешь, что я мент? — спросил он.

— А кому еще я могу понадобиться? — резонно спросил живописец. — Да еще днем, да еще с такой рожей… Ты рожу свою в зеркало видал хоть раз?

— На свою посмотри, — обидевшись, сказал капитан.

— Да чего смотреть? Я и так знаю, что моей рожей только нечистую силу из хлева отпугивать. Так ведь у меня она просто пьяная, а у тебя ментовская. Вам их что, на складе выдают вместе с резиновыми дубинками?

— Нет, — сказал Нагаев, — я свою храню в сейфе, прямо у себя в кабинете, и надеваю только по торжественным дням. Ты полегче, все-таки, Серега, а то я ведь и срок организовать могу — для начала небольшой, а там как карта ляжет.

— Э-к, напугал, — презрительно сказал Серега. — Русскому человеку тюряга — дом родной. Да и за что сажать-то будешь?

— А за Снегову, — спокойно ответил Нагаев. — За Антонину Андреевну. Слыхал, как ее?.. Что же ты, Серега? Человек тебя, можно сказать, из дерьма вытащил, а ты ее ножом…

— Чего? — опасно подаваясь вперед, с угрозой переспросил живописец. Он сунул свою белрморину в зубы и потянулся рукой к отвороту капитанской кожанки, но Нагаев был трезв, как стеклышко, и легко уклонился. — Ты чего мне шьешь, мусор тротуарный?

— Скажи еще, что это не ты Снегову успокоил, — безмятежно закуривая сигарету, проворчал Нагаев.

— Ну, ты козел, — с неподдельным удивлением в голосе протянул художник. — Шить мокрое дело, и кому?! Мне, язви тебя в душу! Да я же пацифист и даже, если хочешь знать, вегетарианец… иногда.

— Когда бабки кончаются, — уточнил Нагаев, которому этот корифей духа был виден насквозь, словно в нем было прорезано застекленное окошечко. Ну, а если не ты, то кто? Кто знал про сделку с австрияками?

Серега вдруг фыркнул, словно ему рассказали веселый анекдот, и твердой рукой слил в свой стакан остатки водки.

— Смешной ты парень, — доверительно сообщил он Нагаеву. — Стану я на своих стучать.

— А на тебя, по-твоему, кто настучал? — все так же безмятежно спросил Нагаев. — Кто-то из твоих дружков шлепнул искусствоведа и теперь пытается тобой свою задницу прикрыть, как лопушком, чтоб не сквозило.

И все улики, что характерно, против тебя.

На этот раз Серега не сопроводил речь капитана никакими комментариями. На его изборожденном морщинами волосатом челе отразилась напряженная работа мысли. Чтобы этот процесс шел быстрее, Серега выплеснул водку в свою огромную пасть, крякнул и раскурил потухшую папиросу.

— Ну? — слегка подтолкнул его Нагаев, которому надоело ждать, держа руку в кармане.