– Да как вы смеете подозревать, что Его превосходительство управитель Службы садов и заводей способен даже помыслить о том, чтобы украсть хотя бы самую ничтожную звездочку аниса! – вознегодовал Кусакабэ, после чего тихонько прошептал Нагусе на ухо: – А что, сенсей, может, и впрямь воспользуемся темнотой да прихватим все, что нужно, без всяких отлагательств?

– Что верно, то верно, зачем откладывать, – шепнул ему в ответ Нагуса. – А начнем мы, пожалуй, с мускуса кабарги. Это основа основ. Без него я вряд ли что смогу придумать.

Обоняние привело их к выдвижному ящику, где были разложены похожие на кошельки мешочки из тончайшей кожи, покрытые легким ворсом, – они были набиты темно-коричневыми зернышками, мягкими на ощупь и пахучими. Нагуса с Кусакабэ взяли каждый по кошельку и засунули их поглубже себе в широкие рукава.

Вслед за тем Нагуса остановил свой выбор на смолоносице. Он рассчитывал на ее крепкий, едкий запах, который должен был символизировать туман. Хотя, наверное, для этого лучше сгодился бы душистый костус, и он зачерпнул его изрядное количество, – а что до пресловутого моста, через который, точно призрачное видение, перепорхнула дева из грез императора, разве он не мог быть переброшен через клумбу с фиалками и гвоздиками, тем более что их благоухание напоминает аромат костуса?

Между тем Кусакабэ запасался смолой стиракса, благо рукава у него были что бездонные мешки.

Хотя Нагуса и Кусакабэ порядком устали, распрощались они лишь после того, как расфасовали свою поживу: замочив ее в уксусе, они растолкли мелко-мелко крышки раковин морских улиток кайкё для закрепления ароматов. Потом они растерли полученные основы в ступках и разложили их по шелковым мешочкам, которые поместили в кошели, а кошели заперли в ящике из дерева алоэ.

Всех этих манипуляций хватило, чтобы усилить эти самые разнообразные запахи, после чего комната заполнилась незримой, но довольно пахучей дымкой, притом что отходы благовоний даже не пришлось ссыпать на угли в раскаленных жаровнях.

Вслед за тем Нагуса расстелил на полу пару циновок. Не говоря ни слова, он улегся на одну, а по другой похлопал ладонью, будто подзывая кошку. Однако ж на вторую циновку, понятно, с благодарным смирением в глазах прилег Кусакабэ, поскольку окрепший северный ветер развевал снежные хлопья так, словно ощипывал без удержу белую птицу, а стужа сковала ширмы и ставни с такой силой, что они скрипели, как жалкие букашки; наконец, как будто нарочно для того, чтобы удержать Кусакабэ от мысли вернуться к себе домой в то время, как снаружи бушевал ледяной ветер и царила тьма, с ближайшей улицы донесся протяжный вопль ограбленного.

* * *

Миюки проснулась ранехонько. Хотя только занимавшаяся заря не успела до конца рассеять ночную мглу, мешавшую ясно видеть, что происходит внутри вершей, первым ее поползновением было проверить, живы ли еще карпы. Она обвела их пристальным взглядом, каким рассматривала Кацуро, когда просыпалась первой: она вглядывалась в него, чтобы удостовериться, что ночь он пережил благополучно и дышит ровно; потом она поглаживала его и тихонько пощипывала, проверяя, насколько теплая и мягкая у него кожа.

Миюки было пять лет от роду, когда ее родителей поразила вандзугаса[91]. Как только у них проявились первые признаки недуга, селяне притащили на главную площадь обезьянку и заставили ее скакать, потому как верили, что своими прыжками зверек может втоптать заразу в землю. А еще они позвали старца с флейтой, трели которой считались невыносимыми для слуха хёсёгами, демонов оспы. Третьим чередом селяне заперли Миюки в хижине родителей, дабы она ненароком не разнесла заразу по соседям.

Так девочка и просидела несколько дней кряду возле изголовья отца с матерью, бившихся в безмолвной агонии: гнойники обложили у них рот и горло, и они не могли вымолвить ни слова. А когда они окоченели, Миюки, которая беспрестанно трогала их, оглаживала и растирала, поняла, что их больше нет.

Заслышав, как она плачет навзрыд, народ выпустил ее из заточения. А чтобы зараза не разнеслась по деревне, пока их останки будут переносить к погребальному костру, деревенский старейшина – им в ту пору был не Нацумэ, а Норимаса, отец его отца, – кровлю их хижины забросали горящими факелами, и она вмиг заполыхала.

Каждое утро Миюки боялась, вдруг и Кацуро окоченел так же, как ее родители, а со временем ее страх разросся до того, что она уже стала бояться за всех живых существ, с которыми распрощалась накануне вечером и должна была снова увидеться утром…

Ночью ей слышались шорохи и поцокивания, как будто что-то царапало пол маленькими коготками. Хотя комната помещалась на втором ярусе и что бы там ни говорил Кусакабэ, в дом наверняка забрались какие-то зверушки, скорее всего птицы. Перед тем как закрыть глаза, Миюки, по счастью, пришло в голову помочиться вокруг того местечка, где она расстелила циновку и оставила карпов. Получился своего рода магический круг, и птицы, похоже, так и не решились через него переступить: следы их лапок виднелись всюду за пределами, которые она обозначила своей мочой, передвигаясь на корточках и испуская ее прерывистыми струйками.

Убедившись, что с карпами все в порядке, она подошла к одному из окон. Во сне Миюки металась и срывала с себя одежду, так что теперь она была почти раздета. И потому опустила сломанную штору, чтобы снаружи ни один случайный зевака не увидел ее полуголой, – вместе с тем сквозь прорехи ей был виден весь город, простиравшийся вверх по пологому склону до самых стен Императорского дворца.

Снег, сыпавший всю ночь напролет, превратил кровли в сплошную череду белых волн. Местами от этой неоглядной снежной массы отрывались большие пласты – они соскальзывали по глазурованной черепице и, набрав скорость, переваливались через загнутые кверху концы кровель, как будто готовясь взмыть к небу. Однако, зависнув на мгновение-другое в воздухе, они с глухим шумом обрушивались вниз.

Едва слышное вторжение Кусакабэ не застало Миюки врасплох. На Ацухито была парадная форма гражданского чиновника – голову его венчала эбоси из черной лакированной бумаги, светло-фиолетовый плащ покрывал ему плечи поверх длиннополой розово-коричневой туники, волочившейся по земле, а ноги скрывались широкими штанами, крепко стянутыми на лодыжках шнурками, отчего штанины казались надутыми.

Миюки трижды поклонилась.

– Я готова, господин.

– Точно?

Он оглядел ее с нескрываемым удивлением.

– Пойдешь в чем есть? Вернее, в том, что на тебе?.. – поправился он. – Так ведь на тебе одна засохшая грязь и мерзкая жижа…

– Ничего другого у меня нет, – прервала его она.

– Ты что, пустилась в дорогу, не взяв сменного платья?

Поскольку Кацуро не раз рассказывал, что жители Хэйан-кё не имеют ни малейшего представления о том, как живется людям в Симаэ, и что, в сущности, им нет до этого никакого дела, Миюки простила Кусакабэ высказывание по поводу ее одежды, состоявшей только из того, что было на ней: она хотела взять с собой на смену отрепье, в котором работала днем, но в последний миг, отправляясь в дорогу, решила не обременять себя лишним грузом.