В конце сентября Васса Владимировна и Евсей Иосифович получили двухкомнатную квартиру в одном странном городе рядом с Бостоном. Однако понять эту странность нельзя без краткой истории: давно, когда свечи горели в домах и женщины прятали косы под чепчиком, а мылись не чаще, чем раз в три недели, и то экономили мыло и воду, здесь, в городе Салеме, две тихие девушки вдруг стали вопить, хохотать и кривляться. При виде распятия падали в обморок. Их пробовали образумить, кропили святою водой и читали молитвы, но девушки строили рожи домашним, срывали рубашки и бегали голыми. Конечно, все поняли, что это ведьмы. Но только успели их спрятать в темницы, как матери многих семейств, и невесты, и жены, и сестры, и просто служанки пошли еще дальше: погибли озимые и яровые, подохли коровы, штормило так сильно, что ни одна лодка, ушедшая в море, домой не вернулась. Большая удача, что в те времена вокруг было много хороших священников. И в целом народ был сердитый и крепкий. Не нынешний, не либеральный народ. Схватили они этих пагубных ведьм, поспешно судили и сразу повесили. А ведьму-мужчину, тщедушного, хлипкого, подумали и задавили камнями, поскольку он не захотел признаваться. Когда же от боли решил, что признается, и вся подноготная стала сочиться из тощей груди, как сочится из творога белесая сыворотка, было поздно: скончался и был тут же схвачен чертями.

Но дело не в этом. А в том, что все ведьмы на редкость бесстыжие и хладнокровные. Они умудрились пустить свои корни, хотя их казнили всех и закопали. В умах горожан поднялось недовольство, задумали факты сверять и прислали комиссию из прогрессивной столицы. Всех ведьм очень скоро признали невинными, пошли извиняться направо-налево, а кончилось тем, что поставили памятник жестоко убитой, замученной ведьме.

Приезжим с улыбками самодовольства и экскурсоводы, и просто прохожие рассказывают о событиях прошлого и радуются выражению страха, которое, словно древесная тень, ложится на лица и гасит улыбки. И Васса Владимировна поняла, в какой городок они с мужем заехали. Ее это не беспокоило вовсе. Она тосковала по высшей культуре, а все эти провинциальные сказки не трогали сердца ее совершенно. Тоскуя, она прибегала к Цветаевой и не расставалась с увесистым томом, когда выходила дышать морским ветром и пристальными голубыми глазами глядела на этот чужой ей пейзаж.

Однажды на свежепокрашенной лавочке подсела к ней русская женщина Люба. Слегка миловидная, но без изюминки, не стоившая никакого внимания. В душе разозлившись на эту некстати и бесцеремонно подсевшую женщину, суровая Васса Владимировна припала к Цветаевой, как к роднику, но Люба вдруг заговорила приятным, однако немного простуженным голосом:

– Я вижу, что вы к колдовству расположены…

Всю Вассу Владимировну передернуло.

– Я русский филолог, – сказала она. – У нас, извините, другие понятия.

– Ах, что же вы сердитесь! – вскрикнула Люба и мягко ладошку свою уложила на Вассы Владимировны острый локоть. – Я тоже, к примеру, была счетоводом.

И тут же, прижав ярко-розовый ротик почти прямо к уху своей собеседницы, она зашептала. Ни гады морские, ни ангелы в небе, ни дольная лоза, промерзшая от прошлогодних морозов, ни слова, ни звука, увы, не услышали.

– Сегодня, – сказала приятная Люба, – мы все собираемся в полночь по адресу: Холм Висельников, Вал девятый. Заеду за вами пораньше, успеем. Машину-то вы ведь не водите, правда?

– Нет, – гордо отрезала Васса Владимировна. – Свои ноги есть. Ни к чему мне машина.

Евсей Иосифович встревожился не на шутку: жена вернулась к обеду возбужденной, неразговорчивой, выпила стакан холодной воды из-под крана и, в конце концов, выкатив на Евсея Иосифовича полинявшие глаза, сказала, что ночью ее здесь не будет.

– А где же ты будешь? – спросил ее муж.

Тут Васса Владимировна повторила слова счетовода, но так неразборчиво, что он половины и не разобрал.

– Мы все собираемся в полночь, Евсей. Опаздывать в эти места не положено.

– Могу я тебя проводить туда, Васса? – спросил ее муж.

Но она засмеялась.

В одиннадцать, как она и обещала, заехала Люба. На ней был большой черный плащ, сапоги, а светлые волосы Люба упрятала под черный колпак, и их было не видно.

– Я не возражаю, – вздохнул Евсей Иосифович. – Но Васса… Она ведь ребенок!

– Мы все – его дети, – ответила Люба.

– «Ты один. – И Васса Владимировна пошатнулась. – У тебя нет церквей, тебе не служат вкупе. Твоим именем не освящают ни плотского, ни корыстного союза. Твое изображение не висит в залах суда, где равнодушие судит страсть, сытость – голод, здоровье – болезнь… Тебя не целуют на кресте насильственной присяги и лжесвидетельства… Тобою не благословляют бои и бойни…»

Простой счетовод, незнакомый с поэзией, заслушалась. Розовый рот приоткрыла.

– Какие у вас интересные мысли! – сказала она. – Я вот тоже так думаю.

– Маринины мысли, – ответила Васса. – Она гениальна всегда и во всем.

Так и не поняв, кто такая Марина, но быстро взглянув на часы, Люба крепко схватила за локоть свою подопечную.

– Пора нам, пора! – прошептала она.

– Ложись, Евся. Поздно, – сказала жена. – Под утро вернусь. За меня не волнуйся.

– Вам, Васса Владимировна, – затрещала весьма деловитая Люба в машине, – для встречи положено переодеться. Я все принесла, так что поторопитесь.

Она завернула в заросший брусникой чужой, неприветливый двор и надела на немолодую подругу широкий, из черного шелка, халат.

– Волосики тоже придется прикрыть, – пропела она. – У нас все по закону.

И быстро напялила ей на затылок уродливый черный колпак.

Потом долго ехали, обе молчали. Заехали в лес. Люба с хрустом зевнула.

– Какой я, однако, матерый упырь! Другая бы точно на час опоздала. Бежимте скорее, а то проклянут.

Они углубились в холодную чащу.

– А раньше летали, – сказала вдруг Люба. – Теперь все пешком добираются. Грустно!

– А что вам мешает летать?

– Что мешает? – воскликнула Люба. – Правительство, вот что! Сенат и Конгресс! Они нам и мэра сюда подослали. Он ночью ведьмачит, а днем заседает. Стукач, церэушник! Давно бы зажарили и расчленили, но боязно. Сразу начнутся процессы. Опять повторенье проклятого прошлого!

И сжала ладонь храброй Вассы Владимировны. Лес вдруг поредел, и открылся высокий вместительный холм, на вершине которого стояли, не двигаясь, черные люди.

– Ах, я ничего не увижу отсюда! – И Васса Владимировна затопталась на месте, как цапля. – Ах, что же мне делать?

– Сейчас будут вечный огонь зажигать, – ответила Люба. – Ух, весело будет!

Во тьме запылали лохматые факелы, и люди как будто с цепи сорвались. Оскаленные некрасивые девы так крепко впивались друг в друга зубами под видом приветствия и поцелуя, что стало слегка пахнуть свежею кровью. Вопили, гримасничали, оголялись, толкали мужчин, норовя их унизить, а те, непристойно и гадко смеясь, пытались зажать их своими копытами.