Потом поняла: чем темнее, тем слаще.

– Не дрейфь, дорогуша! – сказал кто-то рядом. – Ульяныч здесь свой, ему невмоготу все время сидеть взаперти! Темперамент! Услышал, что питерская, не стерпел! «Позвойте сьетаю, пьисягу пьиму!» – «Лети, – говорят, – раз душа твоя просит!»

– Так мне что, ему присягать?

– А кому же?

«Как странно, однако, у них здесь смешалось! – У Вассы Владимировны застучали широкие зубы. – Я думала, кроме меня и Марины, не будет знакомых! А тут, значит, тоже политика! Здрасте!»

Булыжники очень давили на грудь.

– Тейпи! Айхиважно! – шепнул ей Ульяныч. – Мы тут пьеституцией не занимаемся! Сейчас осквейним вас на скоюю юку и сьязу пьестимся!

Ее осквернили каленым железом, но было не больно, а даже приятно.

– Свобода! – сказала ей Лотта Кордэ. – Вставай, мое сердце! Пора и поужинать.

Поели лягушек, потом пауков, потом принесли отбивных из кого-то. Кого – неизвестно, но эта загадка так всех взбудоражила, что отбивные сожрали не глядя, и очень понравилось.

Вот тут и пошло. Васса Владимировна почувствовала полную независимость от окружающей ее среды. Сцепилась с одним всенародным поэтом, едва растащили: поэт сгоряча похвалил Евтушенко. Зато Ахмадулиной, которая черным своим одеяньем и массой колец на руках вполне бы сошла у Кордэ за свою, она поклонилась, поднявшись на сцену, таким величаво-смиренным поклоном, что в зале их начали фотографировать. Евсей Иосифович тоже ощутил некую силу, и по субботам у них начали собираться гости. Васса Владимировна варила очень невкусный борщ, а гости приносили вафельные тортики из русского магазина, где торгуют, кроме того, семечками и плоскими дряблыми воблами. Собравшиеся тут же попадали под колдовское обаяние Вассы Владимировны, жевали недоваренную петрушку в ее бледно-красном борще, читали стихи и однажды решили поставить на площади памятник Пушкину. Проголосовали. Один воздержался. Через Елизара добрались до мэра. Причем ведьма Васса Владимировна внесла свой посткриптум: «We know each other. I met you before. It was on the Mountain. Vassa, sincerely»[3].

Но мэр не ответил. Продажный, конечно, как все эти янки.

Влияние матери-ведьмы подобно влиянию полной луны. Елизар купил дорогую машину и вскоре женился на немолодой, постарше его самого, скромной женщине. Биологе, родом из Гомеля. Хотя почему-то ее в этом Гомеле назвали Терезой. Не очень красивая, но с большим юмором. Одна ее шутка в семье прижилась: Тереза сказала, что у Елизара жена не такая, как у остальных, а «биологическая». Это лучше. Биологическая жена Тереза занималась тем, что исследовала влияние пробиотиков на сексуальность животного и человеческого населения Земли, поэтому в ее распоряжении находилось двенадцать тысяч белых мышей, которых Тереза знала по именам и никогда не путала друг с другом. Половину этих мышей кормили продуктами из «Макдоналдса», а половину – натуральными органическими веществами с добавлением ванильного йогурта. Результаты ее экспериментов заслуживают Нобелевской премии: у первых мышей начались стоматиты, потом сразу герпес, понос и стервозность, а главное, резко упало либидо, зато у вторых заблестели глаза, живот подтянулся, а склизкие детки пошли друг за другом, как дождь. Тереза и ей подчиненные люди едва успевали справляться с младенцами.

– Ах вы, мои милые, ах вы, хорошие! – шептала Тереза, когда убеждалась, что Пабло Неруда, сожравший котлету, политую кетчупом, вовсе оглох, а Хилари Клинтон, которая ела одни пробиотики, снова рожает.

Работа с двенадцатью тысячами животных, из которых приходилось то и дело выбрасывать в помойное ведро умерших от переедания (за месяц простились с Людовиком, Люськой, Святым Себастьяном, Карениным, Жорой, Лимоновым, Мцыри), выматывала до предела. Однако пришлось народить Елизару сначала Матвея, а после Марину. Понятно, в чью честь было выбрано имя.

Матвей вырос высокомерным: в отца. Марина пошла в свою бабушку Вассу: свобода, свобода, еще раз свобода. Закончив с отличием Гарвард, Матвей уехал в Нью-Йорк. Здесь, в этом кишащем соблазнами городе, он не растерялся: сначала сменил фамилию деда с отцом Пугачевы на звучную, но иностранную: Мессе. Нью-Йорк – место жесткое, место сердитое. Матвею пришлось научиться писать. Причем чтобы в каждом письме содержалась какая-то им сочиненная мысль. Одна или две. К примеру, Матвей сочинил, что мы, люди, подобны земельным червям. Живем под землей, в темноте, загниваем, но тот, кто решится и вдруг «переступит»… Расчет был на то, что читатель «Нью-Йоркера» не так уж и помнит всего Достоевского.

Еще интересней была жизнь Марины. Весь облик ее, черноглазой, худой, похожий на облик монаха, аскета, который уморит себя, но не сдастся, внушал уважение, трепет и страх. В четырнадцать лет вместе с тройкой друзей, теперь уже всеми забытых, Марина отправилась странствовать. Пространствовав год, очерствев и промерзнув, а также съев девять ежей с кожурой, поскольку проверка шла на нечувствительность, Марина вернулась домой. За годы разлуки она изменилась. Мужчины вселили в нее отвращение. Конечно, непросто делить кров с небритыми, есть вместе ежатину, переправляться на утлых плотах через разные фьорды. Поэтому ненависть эта понятна. Но ненависть ведь не мешает любви. Марине открылась сладчайшая тайна: любить можно женщину. Да еще как! Горите огнем, волосатые монстры. Никто из вас больше меня не наполнит своей этой гадостью. Лучше помру. Решила и сделала. Любовь пришла в виде хорошенькой Бекки, глазами похожей на синюю фиалку. В Лас-Вегасе их расписали законно. Такой это город: развратный и смелый. Тебя там с кем хочешь распишут, хоть с устрицей. Семья разрослась. Бекки с мамой и папой, живущими смирно в далеком Огайо, вселились в большой красный дом Елизара и заняли первый этаж. Стало тесно, хотя Елизар, человек неотсталый, Марине ни в чем никогда не перечил. Его все сильней раздражала Тереза: как выросли дети, она совершенно ушла в своих белых мышей.

Однажды он прямо спросил:

– Чья ты мать?

– Что значит: чья мать? – удивилась Тереза. – Марины с Матвеем.

– Нет, ты им не мать! – Елизар весь затрясся. – Какая ты мать? Посмотри на себя!

Дела привели Елизара в Тюмень, теперь он работал с тюменским партнером, и разные вещи им предпринимались. В Тюмени его познакомили с Софьей, она пела первые партии в хоре.

– Поедешь со мной? – прошептал Елизар.

– Поеду, – сказала тюменская Софья.

Разлука с Терезой была безболезненной.

Марина чуть было сама не влюбилась в отцовскую пассию, но образумилась: приезжая шлялась по дому в пижаме, чуть что – уцеплялась за папину юбку и целыми днями писала дневник.

Россия, провинция, глушь, нефтебизнес.

Поехали с Беккочкой в Салем проведать бабулю с дедулей. Бабуля из черных дырявых колготок кроила перчатки на праздник Всех Лютых. Велели им, ведьмам, явиться в перчатках.