Лежа рядом с мужем своим, уроженцем Непала, Марина Калининская с ненавистью вспоминала худое и вдохновенное лицо Марины Мессе и думала, как она будет ей мстить. К утру разработала план и прижалась к непальскому мужу пылающей грудью.

– Ты мой ягуар! – зашептала она. – Не хочешь меня сейчас реинкарнировать?

На что ягуар отмахнулся:

– Ни. Ни.

Между тем в квартире на Бронной произошла первая серьезная ссора между супругами Бекки и Мариной Мессе.

– Ты будешь рожать? – наступала Марина на юную и слабовольную Бекки.

– Я буду, но ты меня не торопи.

– Мне нужно заказывать сперму!

– Заказывай.

– И что же я буду с ней делать?

– А я?

– Ее закачают в тебя из пробирки.

– Марина! Мне боязно.

– Не понимаю! Спокойно, стерильно и под наблюдением!

– Ну, все-таки… Чей же он будет ребенок?

– Он будет твоим и моим. То есть: нашим.

– А ты-то при чем?

– За эти слова я могу и убить, – сказала Марина.

Жена ее Бекки вся сжалась:

– Прости меня! Я…

– Ты продажная сука! Ты вспомни хотя бы, с кем ты развлекалась!

– Не трогай его! – завизжала вдруг Бекки. – Я с ним была счастлива! Если б не ты…

– Да если б не я, ты сгнила бы в канаве!

– И пусть! Пусть я лучше сгнила бы, зато…

– Зато тебя каждую ночь бы имели!

– Других же имеют! И все только рады!

Марина надела пиджак, безрукавку, взяла рукавицы и хлопнула дверью.

Но вечных скандалов – увы! – не бывает. Душа начинает зализывать раны, как волк, чудом вырвавшийся из капкана. А кроме того: ну сегодня подрался, ну завтра подрался, а дальше-то что? Ты стукнул по черепу ржавой уключиной, тебя саданули по роже будильником, но светлые звезды сияют на небе, и солнце восходит, и птицы щебечут. Никак твой проломленный череп не скажется на ходе событий и необъяснимых поступках народов, царей, государств.

Марина вернулась под утро и в той же своей безрукавке, в намокшем от влаги ночном пиджаке нырнула в постель, где невинная Бекки спала крепким сном. Марина вгляделась: лицо как цветочек, но эта уклончивость в каждой черте! Она обняла свою робкую жертву.

– Ответь мне, Ребекка! Ты любишь меня?

Но Бекки зачмокала ртом, не ответила.

После того как, поколебавшись между демократами и республиканцами, американский народ выбрал в президенты чернокожего демократа Обаму, как спелый арбуз, пополам раскололся загадочный Салем. Простые и в прошлом советские люди совсем потеряли рассудок. Одни были за демократов. Другие – за республиканцев. И те и другие – случись им столкнуться на поле сраженья – стояли бы насмерть.

Евсей Иосифович принял сторону республиканцев и особенно полюбил политического деятеля Сару Пейлин, зажатую льдами далекой Аляски и в ней истреблявшую диких волков. И эта любовь его к Саре сказалась на их отношениях с Вассой Владимировной. Разбилась семья окончательно. Евся спал вместе с котом на кошачьей подстилке.

– Я знаю, что если бы он не был черным, – шипела она за обедом, – так ты бы…

– Оставь это, Вассынька! – Муж поджимался.

– Ты помнишь, Евсей, как Марина сказала, что в этом – не помню каком – из миров «поэты – жиды»?

– Так это же, зайка, она про евреев.

– «Жиды» – это просто метафора. Разве ты в тексте не слышишь метафору, Евся?

– Метафору слышу.

– Ты, Евся, расист!

– Какой я расист?

– Очень даже простой!

И, выиграв спор с огорченным супругом, бросала ему сквозь широкие зубы:

– Все! Спать иду, хватит. Доешь там, в кастрюле…

«Я знаю, – строчила она темной ночью в письме своей внучке, – что жизнь с твоим дедушкой была одним только большим компромиссом. Но был человек, я тебе говорила. Отнюдь не стандартный, который поставлен своим мастерством на большую вершину. Страдальческая его тень унесла с собою полотна. Такие, что и Левитану не снились. Он нарисовал только малую часть того, что задумал. Трагедия, больно. И он не зависел от красок, кистей. Хватал пищевой и ненужный отход, коровью лепешку, кусок помидора и с помощью этих остатков творил. Телесная близость к нему озаряла меня, молодую девчонку, восторгом. Его давно нет, и душа опустела. Твой дедушка этих проблем не решит. Нельзя оставаться ко всем безучастной. Дремать на пустом берегу и не слышать, как с криками тонут в пучине другие. Ты знаешь, какие теперь времена. Быть может, меня обольют керосином. И кинут в меня свои тухлые яйца. Но пусть. Жребий брошен. И мы с твоим дедушкой расходимся каждый в свою баррикаду».

Письмо это масла плеснуло в огонь. Теперь нужно было любыми путями сломить волю Бекки, достать скорей сперму и взяться за новое дело. Хотя человечество знает, конечно, где сперма находится, Мессе неделю почти не спала, принимая решение. Нельзя рисковать родовыми чертами, нельзя произвольно запрячь в одну тройку коня с перепуганной, трепетной ланью. Ведь Бекки покорна, тиха и уступчива. А если вдобавок и чуждая сперма окажется кроткой и меланхоличной? Тогда что? Насмарку весь род! Один человек может выручить: брат. В нем каждая клетка известна, проверена. Не гены, а золото. Чистое золото.

Матвей был загружен по горло. Журналы уже оценили его. Он много раз плавал вокруг всего света, спускался на дно неизвестных морей. Потом описал это емко и броско. Осталось, однако, и много другого, где так же, как белые мыши Терезы, толкались локтями способные люди. Завидев чужого, пищали, кусались. Могли и загрызть. Но Матвей был не слаб. Он тоже умел и пищать, и кусаться.

Марина ему позвонила по скайпу. Сказала, в чем дело. Но тут же добавила:

– Ты к ней не притронешься, Мотя.

– O.k, – сказал ее брат. – А зачем мне она?

– Ребенок тебя знать не должен.

– That’s perfect[5], – сказал ее брат.

– Ты, значит, согласен?

– Согласен.

Доставили братскую сперму в Москву. Не выплеснули из пробирки ни грамма. Марина проверила: свежая, теплая. Теперь только грамотно впрыснуть и ждать.

В клинике, недавно открытой доктором Фридрихом Вульвой и доктором Персиковым, Иваном Петровичем, стояла тишина, изредка нарушаемая плачем счастливых пациенток и одобрительными возгласами медперсонала. Атмосфера в новом, выкрашенном в палевую краску центре оплодотворения и осеменения толкала на то, чтобы каждая женщина, однажды оплодотворившись, стремилась попасть сюда снова. С профессором Вульвой, который обычно, беседуя, ласково брал за запястье, как будто стремясь обнаружить там пульс и тут же поставить вам точный диагноз, делились секретами, недомоганием, ему доверяли дела и бумаги, и он, предложив вам прилечь на кушетку, внимательно выслушав каждое слово, умел успокоить, направить сознанье по верному и позитивному руслу. Коллега его, доктор Персиков, славился своей молчаливостью. Взгляд его серых, задумчивых глаз проникал глубоко – и так глубоко, что внутри оставался как будто бы свет этих добрых зрачков.