Мы получаем бессовестное наслаждение. Дрожим вместе в утренней тишине и затихаем. Собираем губами капельки пота с тел друг друга, точно прохладную росу. Лежим, обессиленные и изнеможенные.

Тим обнимает меня. Целует в макушку, в лоб, в нос, в губы. Гладит по щекам — будто маленькую и беззащитную. Нежно-нежно. Почти невесомо. Я улыбаюсь, чувствуя, как он все еще пульсирует во мне, но вставать совершенно не хочется. Устало кладу голову ему на грудь и слушаю, как громко бьется сердце.

Тук.

Сильно.

Тук.

Верно.

Тук.

Мне никогда в жизни не было так хорошо, как с тобой.

Тим

Мы лежим в постели, глядя в потолок. Неловкость момента зашкаливает. Обычно в такой ситуации я встаю под предлогом сварить кофе и по-быстрому спроваживаю свою ночную гостью. Но сейчас мне не хочется даже шевелиться, чтобы ненароком не спугнуть Марту: ее голова все еще покоится на моем плече, грудь высоко вздымается от ровного, умиротворенного дыхания. Мне почему-то не хочется с ней расставаться. Все внутри словно молит о том, чтобы растянуть подольше это прекрасное мгновение.

— А у тебя тут неплохо. — Взгляд Марты неторопливо скользит по стенам. — Даже красиво.

— Да, мне тоже нравится. — Говорю, бесстыдно погружая лицо в ее мягкие волосы.

Надеюсь, она не заметит, как я тяну носом их запах.

— Только пусто. Ни фото, ни вещей. Безлико как-то.

— Разве? — Я вздыхаю. — А, ну да.

Марта стыдливо подтягивает одеяло, прикрывая им аппетитную грудь. Не догадывается, что это бесполезно. У меня постоянный стояк в ее присутствии, независимо от того, есть на ней одежда или нет. Эрекция — это, вообще, признак того, что земля все еще вертится, а ты все еще мужчина. Но в последнее время мой организм почему-то отказывается так же буйно реагировать на кого-то еще, кроме Марты, и от этого мне делается до жуткого странно.

— Нам в офис пора. — Невесело напоминает девушка.

— Да плевать на все. — Улыбаюсь я. — Давай устроим выходной? Позвоним, наврем что-нибудь. Хозяева мы или нет?

Чувствую, как сотрясается ее тело от смеха. Дотягиваюсь до пульта, нажимаю на клавишу, и комнату наполняет неспешная музыка, льющаяся из динамиков, вмонтированных в стенную нишу.

— Ты вообще чем-нибудь дорожишь в жизни? — Спрашивает Марта, двигая ногой в такт.

Нехотя пожимаю плечами:

— Никогда не задумывался.

— Ну, у тебя есть что-то такое, что было бы очень дорого сердцу? Что ты не смог бы оставить, уходя? Дом, семья, друзья, какие-то вещи?

Этот вопрос застает меня врасплох. Не знаю, что ответить. У меня есть все. И нет ничего. Я свободен. Абсолютно ничем не связан. Сдохну завтра, никто и не всплакнет, кроме Дашки. Но справедливости ради надо заметить, что Ласточкина ревет и по меньшему поводу: оторви кузнечику лапку, она сразу бросится в слезы. Но, пожалуй, она мне дорога, как друг. Да. Определенно дорога.

— У меня хорошая семья. — Говорю я. — Только, наверное, я в нее не совсем вписываюсь.

— Почему?

Пару секунд я сомневаюсь, рассказывать или нет, а затем продолжаю:

— Мама с папой всегда страшно гордились своим старшим сыном, моим братом Глебом. И меня это раздражало. Не знаю, чем руководствуются родители, когда с младенчества заводят шарманку: будь хорошим мальчиком, как Глеб, учись хорошо, как Глеб, смотри, какой Глеб молодец — убирает за собой со стола. Глеб, Глеб, Глеб… Наверное, меня это задевало. Обижало, что его ставят в пример, не видя, что я совсем другой. Не замечая того, что я тоже человек. Не принимая моей индивидуальности.

Рука Марты впивается в мою грудь, и я замолкаю. Зачем вообще изливать кому-то душу? Я никогда этого не делал. Зачем говорю сейчас ей все это?

Но от ладони девушки идет такое тепло, что оно меня вдруг… успокаивает. Мне не хочется выглядеть жалким в глазах кого-либо, но я интуитивно чувствую, что подумать такое ей и в голову-то не придет. Она не будет смеяться, она поддержит. И, возможно, ей интересно то, чем я с ней делюсь.

— Я делал все наоборот. — До боли стискиваю зубы. — Все наоборот. Мне так не хотелось быть Глебом, что я начал его ненавидеть. Весь такой правильный, услужливый, черт подери. Ему так хорошо удавалось быть примерным сыном, радовать родителей… А я… я ощущал непередаваемый кайф, когда бесил их своим поведением. Мне все время хотелось сказать: «Смотрите, я не ваш Глеб! Я не такой, и никогда им не буду». А потом он умер.

Мое сердце подпрыгивает, к глазам пробираются гребаные слезы, и мне становится тошно от себя самого. Я никому этого не рассказывал. Никогда. Мне было не нужно их дерьмовое сочувствие. Я не хотел жалости к себе. Поэтому и делал вид, что все круто.

Веселил друзей, эпатировал окружающих своими выходками, мои шутки, действия и слова с годами становились все жестче и беспощаднее. А сам я становился все безразличнее. Просто не хотел, чтобы кто-то случайно заглянул мне в душу, внутри которой я буквально истекал кровью от чувства вины.

— Ему было восемнадцать, мне четырнадцать. Я тогда бунтовал по-страшному. Взял из отцовского сейфа деньги, набрал друзьям выпивки, сигарет. Гулял до полуночи. Мать переживала, послала Глеба за мной. Как же я ему тогда хамил! — У меня перехватывает дыхание, но я продолжаю. — Как я издевался над ним тогда… Обзывал, дразнил. Он пытался проявить твердость, взял меня за шиворот, потащил домой. А я вырвался. У самой дороги. Выбежал на проезжую часть, пьяный. И орал. Орал, что не хочу возвращаться в дом, где меня не ждут, где все подчинено чертовому культу чертового Глеба. Что лучше сдохну, чем пойду туда…

Мне приходится сглотнуть от той тяжести, которая опускается на грудь. Я никогда не говорил вслух о своих чувствах, и это оказывается тяжелее, чем предполагалось. Меня буквально душит от воспоминаний, глаза противно щиплет от слез.

— Он, не задумываясь, шагнул за мной на проезжую часть… — С болью выдыхаю. — Я побежал, издеваясь над ним и размахивая руками. Побежал. Глупый сопляк… Обернулся: вжух! Глухой хлопок. Будто спичкой чиркнули. Вспышка, удар, и его больше нет. Нет этого занудного Глеба, от которого мне всегда хотелось избавиться. — Боль в груди нарастает, и я с трудом делаю вдох. — Его нет, а мне… не стало легче. Только хуже. Еще и родители… Они могли возненавидеть меня, наорать, наказать, поставить на мне крест. Но… они никак не отреагировали! Неужели они не видели моей вины? Я не понимал, за что они продолжают меня любить и терпеть? Почему молча все сносят? Тогда я сорвался с цепи…

Марта гладит меня, прижимается сильнее, и я слышу, как учащается ее дыхание. Я закрываю глаза в попытке ни за что не пустить на волю жалкие слезы, но они все равно прорываются сквозь мои веки.

— Я делал непостижимые вещи, чтобы они меня наконец заметили. Мне нужен был их гнев. Нужно было их внимание. Но даже после смерти брата родители были увлечены Глебом больше всего остального. Памятник Глебушке, походы на могилку, фотографии по всему дому! Я не знал, что еще такого сделать, чтобы они подняли на меня свои лица и посмотрели мне в глаза. Мать, выручая из меня из тюрьмы, даже слова плохого мне не сказала. Будто все нормально. Все тихо. «Хочешь съехать из дома? Пожалуйста. Только скажи отцу, сколько тебе нужно денег, и он даст».