По нескошенным травам она бежала, а ветер летел за спиной. Невыплаканные слезы жгли глаза. С тех самых пор, как она попала к Улафу, плакала она всего пару раз, хотя поводов для этого было неизмеримо больше. Чем больше в даль убегало дней, тем больше думалось ей о прошлом – зря она пыталась его позабыть. Быть человеком, всего лишь девушкой, однажды стать матерью, как эта девица, что она зачем-то спасла сегодня днем. Все это было так далеко, таким недосягаемым и сладким казалось. Она вспоминала себя, прошлую Каю, которая в девичестве стояла над обрывом, а за спиной расправлялись крылья и перья. Как слушала она песни ветра, сквозь белые кудри просвистевшие, а крылья, бывшие руки, наполнялись полетом. Тогда была только свобода, только воля и счастье, чистота пробужденья. Она не знала еще ни крови, ни голода, ни звериной ярости хищника, клокотавшей в груди. Она была лишь Каей-Мартой и хотела лишь ей оставаться. У нее это отняли, заклеймили убийцей, чудовищем, не дали оправдаться, засадили, точно зверя лютого, в клетку. Она хлебнула горя на этом острове и хлебнула не мало. Ей казалось, что в клетках, разбросанных по всему побережью, она еще видела движение, слышала скорбные песни ночами, что долетали до моря. Казалось, там она была не одна, но от этого только сильнее скребло ножом и страхом по сердцу. Где-то там, рядом, умирала позабытая всеми ее родня. Оставить бы крылья и песни, стать той, кем бы люди гордились. Но не иметь ей и того, и другого, не принадлежать и тому миру, и этому.

Она ведь знала того мальчишку, которого нечаянно убила. Он был пригож собой, весел, умен, однажды вырезал ей дудочку из легкого тростника, научил играть. Бенжен его звали, и был он ей добрым другом. Все тогда сочли ее хладнокровной убийцей, никто не подумал, что она тоже страдает. С детства они дружили. Вместе сбегали к подножию гор, вместе пускали корабли вниз по течению ручейков. Бенжен хотел однажды спуститься в долины, мать и отец торговали с Исолтом, да вот только не довелось ему. Ничего ему не довелось, и в том она повинна навеки. Кровь на ее руках, кровь между пальцами, ее не счистишь песком. Она могла обойтись зверями, заблудшими овцами, робкими ланями и оленями, что ночью выходят к роднику напиться, но…

Она вспомнила рыцаря. Как он пил без остатка ее сказки и песни, как внимал ей, страдал ежечасно и отдавал день за днем ей кусочек жизни. С каждым днем она становилась сильнее, с каждым днем слабел ее рыцарь. Она видела, как он чах у нее на руках, как тяжело, невпопад билось его сердце, как в реальном мире не оставалось ничего, что приносило бы радость. «Позволь, я покажу тебе, что несчастен», – говорила она тогда, и он ей позволил. Она сирин и ей дали волю. Прежде она ни разу не выпивала людей. Не думала раньше, что это так странно и сладко. Что столько сил придает. Птица сирин, вещая птица, поманит и заведет, не вернешься назад. «Течет быль и небыль за нею, как шлейф королевы». Прости, мой рыцарь, прости, не выстоять тебе в этой битве, проглотит тебя это проклятие, себя и не вспомнишь.

И она бежала дальше через пустырь, не заботясь о том, что репейник и колючие травы цеплялись за платье. Никто не остановил ее, никто не обратил внимания. Не была она пленницей Улафа, вот теперь он за это поплатится. Дорога до города была не близкой, камни в башмачках кололи нежные ноги. Она остановилась и огляделась. Вокруг не было ни души. Она глубоко вздохнула и почувствовала, как снова обрастает перьями все ее тело. Руки вновь стали крыльями, платье исчезло, и она взмыла в воздух, ощутив под собой волны ветра. Как давно ей хотелось этого вновь. Ночь, полет и никого кроме нее. Огней города она больше не видела, была глубокая ночь. Где-то горели крохотные пятнышки факелов, догорающих в подставках на улице. Город спал, а ей не хотелось спать вместе с городом. Еще немного, она уже почти на месте. Вот и ратуша, вот и главная площадь… Кая вспомнила, как в первый день празднеств, уже давно, здесь стояли палатки ее народа. Или не ее, она уже толком не знала. Знала только и помнила, что впервые чувствовала себя, как ребенок, счастливой, а потом явился этот рыцарь со своим другом, будь он трижды неладен. Когда он ушел, Улаф указал ей на него. Сказал приглядеться. Она без слов поняла, что это значило. Без вопросов стало понятно, что рыцарь теперь не жилец.

Она приземлилась на мостовой, ворох перьев взмыл в воздух и снова пропал. Она оглядывала платье, поправила рукава. Часы на башне показывали почти второй час ночи. Было не слышно даже вечных забулдыг, которые ночами гуляют по переулкам. Он должен был быть здесь, он обещал. И ее сердце гулко забилось. Она знала его всего пару месяцев, ровно столько, сколько она здесь была, в этом городе, в этой долине. Ее редкая радость, ее надежда, именно ради него она выбралась в ту ночь, когда по ее вине погиб тот слуга. Она задумалась и помотала головой. Это ведь он тогда сказал ей убить его. Это он ее подтолкнул, сказал, что от себя она не должна отворачиваться, не от своей природы. Тогда она верила. Она всегда ему верила. Как же иначе, если с недавнего времени только он в ее сердце, только он ей жаждет помочь.

Она почувствовала легкое прикосновение к своему плечу и обернулась. Тот стоял за спиной. Лицо его скрывал капюшон, но ей показалось, что в темноте она углядела улыбку.

– Ты пришел, – выдохнула она и прижалась к теплой ткани плаща. – Ты всегда приходишь.

– Я же дал тебе слово, – раздался низкий голос; его вряд ли можно было назвать очень нежным.

Кая подняла голову, стараясь разглядеть под капюшоном глаза. Она не видела их, только темный блеск, что манил ее. Встала на цыпочки, неловко коснулась его губ. Они были твердыми и холодными. Она протянула руки и откинула капюшон ему на плечи. Он был высок, гораздо выше нее, а лицо было жестким, равно как взгляд. Она с нежностью смотрела снизу вверх.

– Морелла, – прошептала она. – Я так ждала тебя, так скучала и тосковала. Столько произошло за эти дни, столько было…

Он небрежно поцеловал ее в лоб и выпутался из ее объятий. Положил тяжелые ладони ей на плечи.

– Ты даже сейчас носишь его? – спросила Кая-Марта, проведя пальцем по медному медальону, который тот носил под плащом на камзоле. Даже сейчас?

– Неизвестно, кто увидит меня, пусть даже ночью, – отозвался мужчина. – Любой должен знать, что я на службе Совета, иначе пойдут подозрения.

Кая подняла голову и рассмеялась. Смех ее был тонким и мягким, как звон колокольчика.

– Ты на службе Совета… Никогда бы не подумала, что это может так меня рассмешить. Ты и Мария-Альберта, которую все ненавидят… Ну же покажись мне весь.

Он взглянул на нее, его глаза зажглись тоже желто-медовым. Огоньки плясали на радужке Каи-Марты.

– Довольна?

– Очень, – Кая снова прильнула к его груди. – Скажи мне, она не догадывается?

– О чем, пташка моя?

– О том, что ты такой же, как я. Сколько лет уже на нее ты работаешь?

– Без малого пять лет, – отозвался Морелла, пригладил ее растрепанные косы. – Пять лет, и волчица ни о чем не догадывается…