из далекого собственного прошлого, которое тут было еще более далеким будущим.

— В смысле, побить его кулаками? — не понял Мансур. И добавил:

— Но, это не получится, мессир, потому что эмир уже сбежал из города на своем корабле, едва началась осада, бросив дом и рабов.

Григорий сказал:

— Ладно, тогда бить эмира пока не будем, но вот его недвижимость, в смысле, этот дом и сад, заберем в доход ордена. И, кстати, а что с теми рабами? Кто их теперь кормить будет?

— Не знаю. После бегства хозяина тут остались женщины из его гарема и несколько стариков-евнухов, — поведал Мансур.

Григорий сообщил парню:

— Это большая проблема. Потому что братья нашего ордена женщин не любят и боятся их. Они считают, что все женщины от лукавого, и многие беды исходят от них. Так что с женщинами поскорее нужно что-то решать.

— Неподалеку есть невольничий рынок. Он пока работает, несмотря на смену власти в городе. Может быть, отвести их туда? — предложил Мансур.

— Даже не знаю. Надо бы на них хотя бы взглянуть. Возможно, сгодятся в качестве работниц на пороховую фабрику, — сказал Родимцев. Организация артиллерии занимала его мысли больше всего. Впрочем, с женщинами он тоже почти не общался с тех пор, как нечаянно оказался в теле Грегора Рокбюрна. А с сарацинками и вовсе общаться ему пока не довелось.

Они с Мансуром прошли во дворец. Резные высокие двери из ливанского кедра оказались не заперты. В этом времени Григорий впервые попал в такой роскошный интерьер. Высокие узкие окна просторного зала сдерживали солнечные лучи и жару, царящую снаружи, но давали достаточно света, чтобы рассмотреть все детали. Мраморный пол украшала мозаика, изображающая растительные узоры, а стены обрамляли галереи из вычурных арок. В некоторых арках между декоративных колонн в больших расписных вазонах росли небольшие пальмы. А в иных располагались двери, ведущие во внутренние покои дворца.

Родимцев поинтересовался, в каком месте хозяин, согласно местным обычаям, должен принимать своих слуг. И Мансур провел его в соседний диванный зал, где вдоль одной из стен находился длинный бардовый плюшевый диван, выставленный буквой «П», уставленный множеством бархатных подушек такого же цвета. Перед большим диваном стояли маленькие столики с вазами, в которых лежали фрукты и восточные сладости, а рядом стояли большие кальяны. На одном из столиков располагалась настоящая шахматная доска с такими знакомыми фигурами древней игры, сделанными весьма искусно. Все окна этого зала украшали разноцветные витражи, изображающие цветущие растения, рассеивающие яркий дневной свет и делающие освещение мягким. Впервые с момента своего появления в этом времени, Григорий по-настоящему удобно уселся и расслабился. Уверенным голосом он приказал оруженосцу:

— Зови их по одной. И пусть без паранджи заходят. Объяви, что я их новый хозяин.

Первой из боковой двери в диванную вошла стройная женщина средних лет в тяжелом длинном платье из зеленого бархата. Ее длинные черные волосы были распущены по плечам. Ее шею, запястья и даже голые лодыжки босых ног, торчащие из-под подола, украшали золотые цепочки, причем, довольно толстые. Она встала посередине комнаты с гордо поднятой головой и пристально рассматривала молодого храмовника в белом плаще, внезапно сделавшегося, по воле судьбы, ее новым хозяином. Ее карие глаза казались задумчивыми и расчетливыми. Ее лицо с крючковатым носом вызывало опасения, а в воздухе витало ощущение скрытой угрозы, словно бы женщина являлась ведьмой или подосланным убийцей. И Родимцев сразу понял, что не понравился ей. Впрочем, чувство антипатии оказалось взаимным.

— Пусть назовет свое имя и положение, — обратился Григорий к Мансуру. Когда оруженосец, все это время стоящий справа от рыцаря в одной из ниш, перевел, женщина произнесла имя:

— Зухра.

Она добавила еще какую-то фразу, и Мансур пояснил:

— Она говорит, что занимает положение старшей наложницы.

— Все ясно. Пусть уходит. Зови следующую, — сказал Григорий.

И в зал вошла другая бабенка, полноватая и низкорослая с миловидным лицом и каштановыми волосами. Ее большие серые глаза широко раскрылись при виде нового хозяина. Она всхлипнула. И Родимцеву показалось, что женщина чего-то боится. Одета она была в синий бархат, а из украшений носила ожерелье с драгоценными камнями на шее и много колец с самоцветами на пальцах. Представилась бабенка наложницей по имени Фатима.

За ней пришла блондинка лет тридцати, средних габаритов, с голубыми глазами, одетая в платье из серого шелка. Она казалась не менее надменной, чем первая наложница, тоже носила золотые украшения. Но, в отличие от предыдущих, назвалась Стефанией, дочерью христианского рыцаря, какого-то Ангерана де Пюи, захваченной сарацинами еще в детстве. Она говорила на языке франков и требовала немедленно ее освободить. На что Григорий не стал возражать, руководствуясь той поговоркой, что «баба с возу — кобыле легче». Он объявил, что женщина с этого момента свободна и может идти куда захочет. На что хитрая баба потребовала, чтобы тамплиеры выдали ей денежную компенсацию за годы пребывания в сарацинском плену. Но, Гриша не менее хитро предложил:

— Компенсацию можете попросить у святой церкви. Напишите папе в Рим. Мы же уполномочены лишь вызволять пленных. Ну, если просто свобода вас не устраивает, мадам, то можем предложить работу на нашем пороховом заводе с хорошим жалованием.

Рыцарская дочь согласилась подумать над предложением и ушла. Вслед за блондинкой перед Григорием прошли еще четыре женщины не слишком запоминающейся внешности. Наконец, вошла какая-то замызганная девчушка, совсем молоденькая, одетая в невзрачное полинялое тряпье. Эта неожиданно встала перед новым хозяином на колени, да еще и опустила голову.

— Скажи этой замарашке, чтобы встала и назвала свое имя. И объясни, что мне не нужно кланяться, — попросил Родимцев оруженосца.

— Я Юдифь, младшая рабыня, — сказала девушка. Вид у нее был затравленный и загнанный.

— А что, разве бывает и такая должность? — удивился Григорий. Когда Мансур перевел, девушка всхлипнула и пробормотала сквозь слезы:

— Они меня заставляли быть самой младшей, унижали, как могли, потому что я иудейка.

— Ну, тогда я освобожу тебя из соображений человеколюбия. Можешь идти, куда хочешь.

Мансур исправно переводил, потому что иудейка тоже говорила на сарацинском.

— Мне некуда идти. Родители мои и родственники давно мертвы, а наш дом, как и вся деревня, разорены и более не существуют. У меня нет ничего, ни единого золотого колечка и ни одной монетки. Потому, если позволите, господин, я лучше останусь служить вам, — сказала Юдифь.

— Ну ладно, тогда оставайся. Работницы на пороховом