Но там я словно знала, что нельзя. И не тянуло даже, не пробивало на слезы.

На смех истерический — да.

На ненависть ко всему происходящему — обязательно.

На злость к подполковнику, допустившему такое — само собой.

Но вот только не на слезы.

Я интуитивно чувствовала, что нельзя быть слабой. Просто нельзя показывать никому, насколько мне страшно, насколько мне дико.

Я помнила из распоряжений генерала слова про кресло, сразу поняла, что именно он имел в виду, и невероятно испугалась. От одной только мысли, что со мной могут такое сделать, становилось физически плохо.

Но показывать это кому-то? Нет уж.

По детдомовскому опыту я знала, что слезы, сопли и «я такая маленькая, несчастная и голодная» тут не прокатят.

Казенный дом, казенные люди.

А потому держалась изо всех сил.

На удивление, обращались со мной вежливо. Никто не бил, не лапал, не досматривал больше.

Заперли в камере-одиночке и оставили в покое.

Конечно, я за этот час, что там находилась, чего только не надумала. И на стену не лезла лишь потому, что была уверена: за мной смотрят. Наблюдают. И, вполне возможно, ждут.

Не дождутся, гады!

Мыслей, за что и почему так со мной, не было.

За недолгую жизнь привыкла к тому, что ты — бесправная букашка, которую просто жерновами перемелет и все. И пикнуть не успеешь.

И то, что я, вроде как, была под защитой подполковника, настолько смешно, на самом деле…

Потому что… Ну где он, и где я? Он мне ничего не обещал, ничего не говорил.

Ну да, трахал. Иногда даже нежно.

Ну да, слова всякие приятные во время секса шептал. Я даже верила. Тоже иногда.

Ну да, помогал. Хорошо помогал, так, как никто и никогда. Ну так я же не то чтоб сильно просила! И, в конце концов, в долгу не оставалась.

И вот сейчас… Ну где ты, подполковник? Мне так нужна твоя помощь!!!

Так что, плакать я не плакала, но унывала.

Сидела на шконке, рассматривала окошко, забранное решеткой. Ежилась от холода.

И надеялась, вот в самом деле, несмотря ни на что, надеялась, что мой подполковник за мной приедет. И спасет. Он же не простой мужик! Он же — супермен!

И обещал к тому же… Сам сказал, что едет.

И не приехал.

А что, если… Если отцу поверил? Сказал ему генерал, что меня на горячем поймали, а Вик и разбираться не стал. Просто поверил и все. Отец же. Генерал…

От подступающей дикой паники только звук открывающихся замков спас.

А, когда увидела на пороге знакомую высокую фигуру подполковника… Не знаю, в какой-то ступор впала. Не поднялась даже со шконки.

Так и сидела, смотрела, как он подходит ко мне.

Ближе, ближе и ближе.

И глаза у него… Синие такие. Аж сердце останавливается.

Вик молча наклонился, подхватил меня на руки. И вот тут прорвало.

Я вцепилась в него, как обезьянка в пальму, руками и ногами, повисла, уткнулась носом в шею, вдохнула одуряющий запах тела… И судорожно всхлипнула. Тихо-тихо. Один раз. Почувствовала, как на мгновение сильнее сжались тяжелые ладони, которыми он под задницу подхватил, устраивая поудобнее мою цепкую обезьянью сущность на себе. И все. Дальше плохо помню.

Очень плохо.

Как выносил, как с кем-то переговаривался, как сажал меня, безуспешно, на заднее здоровенного джипа.

Как не смог оторвать от одежды моих скрюченных пальцев и вынужден был тоже сесть сзади, умащивая меня на себе, словно капризного ребенка.

Как невозмутимо поглядывал на нас здоровенный мужик за рулем, которого я смутно помнила по заварушке той ночью, когда мы со Светой в историю влипли. Кажется, он был вместе с Виктором.

И немного, прям совсем чуть-чуть пришла в себя только уже в душевой. Когда руки своего подполковника на себе почувствовала. На коже обнаженной, настолько чувствительной, что реально синяки буду потом пересчитывать. Когда он вошел, нет, не вошел, ворвался в мое тело грубо и бесцеремонно, словно не мог ждать больше, не мог терпеть.

И я не могла ждать, не могла терпеть. Тут же подалась к нему с такой готовностью, с таким облегчением, словно это единственное, что мне нужно вообще в этом гребанном мире.

И, наверно, так оно и было.

Потому что после этого никакого моего мира не стало. Перестал существовать.

Другой появился.

Какой?

Наш? Общий? Или нет?

— Не плачь, малыш, — говорит он и целует, нежно-нежно в распаренные искусанные губы.

— Все уже позади, — говорит он и опять поднимает на руки, чтоб шагнуть за пределы душевой.

— Этого больше не повторится. Никогда, — говорит он и укутывает безвольное мое тело в большое махровое полотенце.

— Спи, — говорит он, укладывая меня на кровать.

И я сплю.

Долго, сладко, без сновидений.

Просыпаюсь от гула мужских голосов.

Перекатываюсь на кровати, сонно оглядываюсь в поисках своей одежды. Ну, или халата, в конце концов.

За окнами темень. Неизвестно, сколько я проспала, ощущение, что сейчас глубокая ночь. Или уже раннее зимнее утро.

Одежды не нахожу, а вот халат, большой, белый, аккуратно лежит на кресле.

Укутываюсь в него с головы до ног, словно в махровый сугроб, и топаю на голоса.

Тихонько. Прикидывая, надо ли появляться. Вдруг, там у Виктора серьезные люди, гости? А тут я, в халате… Неудобно. И вообще…

Потому замираю на пороге гостиной, встав так, чтоб не видели меня, прислушиваюсь.

— Ну и что? Это проблема, что ли?

Голос мужской, низкий, глубокий бас. Вроде как знакомый. Похоже, это тот самый мужчина, что вез нас.

— Нет.

Вик. Расслабленно так, лениво. От этих интонаций продирает дрожью. Сладко и возбужденно.

Ой, Сашка… Кошка ты мартовская…

— Ну вот и я о чем… Хотя, торопишься ты, конечно…

— Нет.

— У тебя, вообще-то еще проблема нарисовалась, не вовремя ты…

— У нас проблема нарисовалась, не путай.

— У нас.

— Что Росянский?

— А что он может? Парнишка в больничке. Переломан грамотно, специалисты у нас хорошие, переезд за границу на лечение не показан. Выйдет не скоро. И не полностью целым. Как только медики сочтут состояние удовлетворительным, пойдет под суд.

— Доказуху успеешь к этому времени?