Андромаха, оплакивающая Гектора. 1783. Дерево, масло.

Национальная школа изящных искусств, Париж

Этой картиной художник продемонстрировал, что не равнодушен к политике: намек на сходство между историей несправедливо обвиненного в военных неудачах римского генерала Велизария и нашумевшим делом французского военачальника уже звучал в написанном ранее романе. Император Юстиниан отвернулся от своего верного генерала, и Велизарию пришлось просить милостыню на улицах. Во Франции таким же козлом отпущения в связи с поражением в Индии стал граф Лалли-Толендаль, который провел два года в тюрьме, а затем был казнен. В романе Жана Франсуа Мармонтеля «Велизарий» (1767) аналогия между двумя пострадавшими от несправедливого суда просматривалась так явственно, что книга была запрещена. Но затронутый вопрос остался открытым. Обвинение, брошенное Давидом, было еще более недвусмысленным и опасным. Слепой ветеран, собирающий подаяние в свой шлем на фоне темных классических колонн, и помогающий ему ангелоподобный ребенок стопроцентно гарантировали потоки слез. Самого зла, породившего это несчастье, на картине представлено не было, но не оставалось сомнений, что имя ему – бессердечие властителей. Для полноты мелодраматического эффекта Давид добавил еще одну демонстративную деталь – солдата, узнавшего своего старого военачальника и в ужасе воздевшего руки. Тут было все, что требовалось для успеха: пуссеновская сдержанность в рисунке и красках, невинность юности, доброта и сострадание женщины, чувство оскорбленного патриотизма, гнев против несправедливости, древний храм, обелиск, голые ступни, огрубевшие руки и нежные сердца. Дидро был тронут и заявил, что у молодого художника есть главное: de l’âme, душа. Хотя наибольшей похвалы в тот год добился Франсуа Гийом Менажо со своей «Смертью Леонардо на руках у Франциска I», картина Давида была оценена достаточно высоко для того, чтобы предоставить художнику мастерскую в Лувре как полноправному члену Королевской академии.

Клятва Горациев. 1784. Холст, масло.

Лувр, Париж

Фрагмент с кормилицей и двумя сыновьями Горациев

Надежды художника возросли, и они оправдывались. В 1783 году Давид приступил к серии портретов мертвых героев, увенчанной портретом убитого ровно десять лет спустя Марата. А первым из них был труп троянского героя Гектора, с завидным прессом и бицепсами, оплакиваемый его прекрасной вдовой на картине «Андромаха, оплакивающая Гектора» (с. 207). За два года, прошедших после возвращения из Рима, Давид подобрал беспроигрышный набор элементов: шлем с плюмажем (который в данном случае был лошадиным хвостом, так что родители, пекущиеся о классическом образовании своего отпрыска, могли проверить его на знание различных деталей из «Илиады»), красавица-героиня с очами, возведенными горе, ребенок в слезах, ищущий утешения у матери. Фокус был в том, чтобы перелицевать античный сюжет (который сам по себе легко мог стать очередной скучной лекцией по классическому наследию), придав ему форму захватывающей мыльной оперы из семейной жизни, способной в слезливые 1780-е найти путь к сердцу зрителя. Давид не менее успешно справлялся с семейными портретами, чем с каменными сооружениями и стальным оружием, и в своих работах неизменно придерживался единства патриотических подвигов и внутрисемейных пертурбаций на всем пути к созданию неувядаемых революционных шедевров.

Д’Анживийе обратил внимание на его достижения. К Салону 1785 года королевский двор заказал Давиду картину на сюжет из истории семейства Горациев. Более удачного заказа для него и быть не могло. Для работы над ним он опять отправился в Рим. Римский род Горациев и враждующий с ним клан Куриациев решают избежать поголовной резни и провести вместо этого схватку, выдвинув по три воина с каждой стороны. Чей представитель останется последним в живых, тот род и будет победителем. Гораций-отец из патриотических чувств жертвует своими сыновьями. Но эта история о суровой непреклонности осложняется нежной любовной линией. Камилла, одна из сестер-римлянок, помолвлена с одним из Куриациев. Когда после схватки ей приносят тело ее убитого жениха, она открыто скорбит о нем, и ее единственный оставшийся в живых брат закалывает ее за это предательское мягкосердечие. Его обвиняют в убийстве, но отец выступает в его защиту, говоря, что сын выполнял свой патриотический долг. Сохранился написанный Давидом этюд, на котором отец закрывает своим телом нераскаявшегося сына, а рядом на ступенях лежит тело его убитой дочери. По всей вероятности, таков был первоначальный замысел картины. Но затем художник решил изобразить более ранний эпизод этой истории, когда отец, схватив рукой обнаженные лезвия мечей, благословляет сыновей драться до последней капли крови за родину.

Картина – манифест братской преданности и единства мужчин-патриотов. Трое юношей сливаются в одну фигуру, тот, что посредине, крепко обхватил рукой закованную в латы талию брата, мускулистые ноги выдвинуты вперед в решительном шаге, руки вытянуты в клятве верности отцу и отечеству. На плечи патриарха наброшена накидка цвета крови – яркое пятно, оживляющее строгую композицию. Действие происходит в небольшом пространстве, напоминающем театральную сцену, и разворачивается на «раз-два-три» как менуэт ярости и смерти (балет на эту тему действительно уже существовал): три арки, три брата, три меча и три женщины, скорбящие, наподобие Ниобы на античных фризах. В голубом с золотом платье на стуле, покрытом кроваво-красной материей, сидит Сабина из рода Куриациев, вышедшая замуж за одного из Горациев. Она горюет о неизбежной гибели мужа, или брата, или обоих. Рядом с ней Камилла в целомудренно-белой одежде, предчувствующая смерть жениха. Обе женщины поставлены в ситуацию, где они поневоле испытывают противоречивые чувства, разрывающие их сердце. Третья женщина – служанка, она держит двух маленьких мальчиков, заслоняя от одного из них воинственное зрелище, но другой – по всей вероятности, будущая жертва патриотизма – наблюдает за происходящим широко раскрытыми глазами. Пока Давид писал «Клятву Горациев», его жена родила их второго сына, так что маленькие мальчики владели мыслями художника и подпитывали его патриотические чувства.

Публика никогда еще не видела ничего подобного – это была революция на холсте задолго до того, как художник ввязался в революцию, развернувшуюся в стране. Он и сам понимал, что создал нечто исключительное. Его друзья и ученики в Риме уже подняли рекламную шумиху. Время от времени кого-нибудь допускали в мастерскую взглянуть на великое произведение. Отправляя своих «Горациев» в Салон, Давид знал, что опоздал к назначенному сроку и превысил предельную величину полотна, установленную заказчиком. Тем не менее он потребовал, чтобы в Салоне картину повесили на самом видном месте, и его требование удовлетворили. Все это, конечно, еще не делало его революционером за четыре года до взятия Бастилии, но уже свидетельствовало о явном недостатке верноподданических чувств. Чувствовалось, что, несмотря на всевозможные блага, которыми осыпали Давида, он обращается в своем творчестве не к правительству и не ко двору. Как-никак в Салоне 1785 года, где «Клятва Горациев» затмила все прочие работы, побывало шестьдесят тысяч человек. С этих пор Давид пишет картины для сообщества, именуемого «Нацией».