Таким образом, многие герои, игравшие выдающуюся роль на эскизах Давида, были разоблачены как злодеи, ложные друзья, а то и прямые враги революции прежде, чем он успел завершить картину. Художник был в замешательстве. Мало того что полотно такого масштаба само по себе требовало больше времени на подготовку и исполнение, чем какие-либо из его предыдущих работ, так вдобавок к этому Марат со своими якобинцами раскрывали один заговор за другим. Из осторожности Давид решил сбавить обороты и не спешить с завершением картины.

Возможно, из-за этой чехарды с кадровыми перестановками в «Клятве в зале для игры в мяч» самая эффектная часть та, где отсутствуют какие-либо фигуры. Центр представляет собой огромную гулкую пустоту между полом и галереями, точку схода, в которой незримо материализуется идея произведения. Давид хочет подчеркнуть, что это пространство пронизано ветром, светом и героическим шумом и что в этой стихии стремительно и непреодолимо рождается Свобода. Так что «Клятва в зале для игры в мяч» является в первую очередь изображением освободительной атмосферы.

Тем не менее картина уже в ходе ее создания превращалась в политический анахронизм, ибо движущей силой революционного порыва становились паранойя и голод, сменявшие вспыхнувшее поначалу чувство всеобщего братства. Вместо протянутых к единому центру рук при принесении клятвы теперь в одном направлении были вытянуты обвинительные персты. Объединительная революция Лафайета превратилась в разделительную революцию Марата и Робеспьера. Следует признать, что не все обвинения в предательстве были беспочвенными. Мария-Антуанетта действительно писала своему брату, австрийскому императору Леопольду, умоляя его вызволить ее и ее мужа из плена Национального собрания и толпы – даже путем вторжения во Францию, если потребуется. Демонизация королевской четы стала выглядеть более оправданно после того, как их задержали в Варенне при неумелой попытке пересечь границу и вернули в Париж, уже как заключенных.

Примечательно, что даже после этого Давид, как и вся Франция, не отказался от идеи ограниченной конституционной монархии. Король Людовик принес присягу на верность новой конституции в Законодательном собрании. Давид согласился написать портрет короля, знакомящего своего сына с этой конституцией. Впоследствии художник с негодованием отвергал предположение, что и в марте 1792 года все еще собирался работать на Людовика, и уверял, что ответил на его предложение: «Автор „Брута“ рожден не для того, чтобы писать портреты королей». Однако целых шесть набросков будущего портрета (с. 242) доказывают, что он лгал. Тем не менее в определенный момент политическая ситуация потребовала, чтобы он отказался от этой работы. Война, которой желала Мария-Антуанетта, началась-таки весной 1792 года, и в условиях, когда у Франции было немного шансов в борьбе с профессиональными армиями и наемниками прусского короля и австрийского императора, королю с королевой все труднее было опровергать обвинения в том, что они играют роль пятой колонны. Летом 1792 года Париж наводнили национальные гвардейцы из Марселя, распевавшие сочиненную на Восточном фронте песню, называвшуюся первоначально «Военным маршем Рейнской армии»:

10 августа день славы стал днем кровавого побоища, когда швейцарские гвардейцы, охранявшие королевскую семью во дворце Тюильри, были истреблены, король с королевой (называвшиеся теперь просто семьей Капет) брошены в тюрьму ожидать приговора. В сентябре монархия была упразднена, а страна провозглашена Французской республикой, единой и неделимой.

VII

Вместе с преобразованием Франции менялся и Жак Луи Давид. Он всегда считал, что служение обществу заставляет человека проявлять свои лучшие качества, и потому был оптимальным революционным материалом. Но он не стремился выдвигаться на первый план – возможно, из-за своего косноязычия. В период 1789–1792 годов он позиционировал себя прежде всего как художник-гражданин, выступающий против «феодальной зависимости» от Академии художеств (которая между тем под руководством дʼАнживийе воздавала художникам, в том числе и Давиду, по способностям; Давида она обеспечивала выгодными заказами и осыпала прочими благами). Но не исключено, что перспектива преданного служения делу революции заставляла его, как и миллионы французов, колебаться между приятным возбуждением и тревожными сомнениями. А что, если все пойдет не так, как надо? Что, если он окажется на стороне побежденных? В 1791 году, в период работы над обреченной «Клятвой в зале для игры в мяч», Давид написал первый из двух автопортретов (с. 199), на котором перед нами предстает революционер как свободная природная сила, человек-вихрь. Если обычно полотна Давида отличались гладкостью и завершенностью, то здесь мазки расчетливо беспорядочны и так же растрепаны, как волосы художника. У Давида напряженный взгляд, как будто его оторвали от лихорадочной работы, выполнения некоего опасного задания, и он, как и вся Франция, находится в состоянии бдительного нервозного ожидания и заряжен бурлящей, но не сфокусированной романтической энергией. В нем немного осталось от сдержанного безмятежного неоклассициста.

Обстановка в Якобинском клубе кровавой осенью 1792 года, когда Давид слушал, как Дантон яростно поносит банду тиранов, ведущих атаку на осажденную цитадель свободы, также была далеко не безмятежной. Все чувствовали, что Родина в опасности. Пруссаки были на полпути к Парижу, а противостояла им неопытная, состоявшая в основном из новобранцев армия. Провозглашение республики, арест «Луи Капета» и его жены и облава на всех как-то связанных с «феодальным» режимом означали, в глазах знающего античную историю Давида, что Рубикон перейден. Пути назад не было, компромисс с «тиранами» был немыслим. Война шла не на жизнь, а на смерть. Когда толпы, включая детей, пели «Марсельезу»: «Тираны дикою толпой / В наш вольный край вступили!», «там ваших бьют сынов», они верили каждому слову. Оборонять город было некому, кроме революционных гвардейцев с пиками и мушкетами. Со страниц «Друга народа» Марат пламенно предупреждал о том, что даже в самом Конвенте есть лжепатриоты, предатели и шпионы и их необходимо разоблачить, изгнать, арестовать и уничтожить. Некоторые враги уже находились в тюрьме – прежние аристократы, священники и политические проходимцы, только и ждавшие, чтобы пруссаки освободили их и позволили расправиться с верными республиканцами. С ними надо покончить прежде, чем это случится. И в третью неделю сентября двери тюремных камер были раскрыты, заключенные безжалостно уничтожены. Марат рассматривал это как необходимую меру политического оздоровления общества.

Предусмотрительность, да и революционная принципиальность требовали скорейшего суда над бывшим королем, пока он не стал центром притяжения для тех французов, которые не поддерживали революцию, а его освобождение не стало неуклонным стремлением внешнего врага. Давид сделал свой выбор, был избран депутатом Конвента от Парижа и занял свое место на «горе» – возвышении, с которого Робеспьер с Сен-Жюстом и их сторонники обращались ко всем остальным, объявляя суд над королем фарсом и настаивая на его казни без всяких проволочек, поскольку сама его родословная делала его биологически неспособным стать гражданином. Он представляет собой пагубную аномалию, которую необходимо искоренить, заявляли они. Когда дело дошло до голосования, Давид высказался вместе с другими за признание вины его бывшего патрона в многочисленных преступлениях против народа и за смертный приговор. Этот решающий момент неразрывно связал его с политикой. Его заикание не имело значения. Напротив, на красноречивых ораторов стали смотреть с подозрением, а железной логикой и холодной лаконичностью Робеспьера восхищались.