Утонченные наслаждения плоти ― вот что многие искали и находили в Византии, бывшей некогда обычной греческой колонией. Спустя тысячу лет, став частью римской провинции, Константинополь возвысился, и храмы, ныне лежащие в руинах за стенами, дарили возможность как для поклонения богам, так и для разнообразных наслаждений. После этого пришли крестоносцы с Запада; византийцы бежали… вернулись… уступили место туркам. Хотя, конечно же, нужда в торговле все равно не отпала. Генуэзцы открыли свое торговое представительство в Пере, чтобы содействовать этому.

Тем самым, конечно же, они сами себе вырыли могилу. Слишком дерзкие и непредусмотрительные, ― и до завоевания турками Константинополя, и во время войны… Когда расчистился дым, на их место пришли венецианцы. Именно они поставили в Пере своего бальи, получили франшизу на фокейские квасцовые рудники, а также прочие привилегии, в то время как дела генуэзцев постепенно шли на спад. Султан, подобно императору Трапезунда, больше не желал иметь с ними дела.

Занятно будет посмотреть, на что сгодится в этой неблагоприятной ситуации очарование и острый ум Дориа… На всех парусах его корабль вошел в бухту Золотого Рога и стал на якорь.

Пушки выстрелили в знак приветствия, трубы взревели. Борта корабля были украшены гобеленами; сам мессер Пагано красовался в отороченном мехом парадном дублете с тяжелой, украшенной самоцветами золотой цепью. Разумеется, он заранее отдал приказ снять консульский вымпел Святого Георгия: в Трапезунде ему предстоит занять высокое положение, но здесь он был всего лишь простым генуэзским торговцем, который надеялся, что Мехмет Завоеватель позволит ему разгрузиться в Пере, продать и купить кое-что из товаров, пополнить свои припасы и без помех пройти восемнадцать морских миль, ныне отделяющих его от Черного моря, ― все это в обмен на некоторые важные сведения и ценный подарок.

Пагано Дориа с уверенностью дожидался появлению на борту чиновников султана, и надеялся, что милое дитя, его творение, взращенное для любви, и ни на что, кроме любви, не способное (если не считать поразительного дара притягивать неприятности), проспит допоздна и проснется в добром расположении духа.

* * *

В Галлиполи отец Годскалк и Николас серьезно поспорили между собой. Разумеется, такое случалось и прежде, и не только с Годскалком, поскольку фламандец все теперь чаще и чаще высказывал собственное мнение о том, как им следует поступать. Впрочем, с помощью железной логики ему всегда удавалось убедить окружающих в своей правоте.

Вот и сейчас он добился своего, однако без той скромности, которая была присуща ему прежде. Он вообще изменился после Модона и этого пожара… «Я не могу стерпеть, чтобы Пагано Дориа убивал моих людей, жег мой груз… и после этого еще и пришел первым в Константинополь…»

От этих своих слов он не отступил, хотя ход событий и заставил Николаса изменить свои планы. Тоби и Юлиус не сомневались, что он всерьез расстроен из-за Катерины. Конечно, это не помешало ему действовать, как всегда, эффективно. Он даже сумел поднять боевой дух команды своими зажигательными речами. При желании бывший подмастерье был способен не только смешить их, ― но и заставлять работать.

С близкими людьми он не стеснялся выказывать свой гнев из-за похищения падчерицы, поэтому они смирились с тем, как сильно он изменился. Возможно, после Модона это было неизбежно. Опыт Годскалка подсказывал, что соперничество ― хороший наставник для мужчины. Самой большой проблемой фламандца была его молодость. Точнее, это были две проблемы разом… Николасу шел двадцать второй год: в этом возрасте мужчина способен не только повести за собой армию, но и удовлетворить целый гарем. Зависит ли одно от другого? Как человек, сознательно принявший безбрачие, отец Годскалк нередко задавался этим вопросом.

Когда они достигли Галлиполи, напряжение на борту «Чиаретти» ощущалось почти физически. В Эгейском море они потеряли целый день по отношению к «Дориа», поскольку парусник в этих водах мог двигаться быстрее. С другой стороны, они надеялись наверстать разрыв в Геллеспонте и прочих узких проливах, где на веслах можно было развить существенную скорость, даже против течения. Легрант утверждал, что они могут нагнать не меньше двух дней, однако все равно, прибудут в Великолепную Порту спустя четверо суток после Дориа. Если парусник не дождется их там, то они разминутся.

Не было нужды подчеркивать иронию ситуации. Дориа, зная правду о грузе, который перевозила галера, запросто мог остановить их в Константинополе. И тем не менее, вопреки собственным интересам, они выбивались из сил, чтобы его догнать, поскольку верили, что на борту находится Катерина де Шаретти. Размышляя об этом, отец Годскалк пришел к некоему выводу, и в Галлиполи предложил Николасу:

― Давай, я сойду на берег и постараюсь добраться в Порту прежде вас. Возможно, я застану там Дориа. Или еще лучше ― увижусь с девочкой наедине. Если я доставлю ее сюда, вам не нужно будет…

― Заходить в Константинополь? Все равно я сделаю это. Нас там ждут дела. Кроме того, турки запросто могут обстрелять нас из пушек, если мы не пожелаем остановиться. Да и как вы проведете ее на борт? Дориа попросит турков обыскать галеру…

Годскалк попытался сохранить спокойствие.

― Ладно, может, я и не сумею вернуть ее. Но по крайней мере, я бы убедился, что речь и впрямь идет о Катерине де Шаретти. Я бы даже мог с ней поговорить.

― Нет… Слишком опасно, ― отрезал Николас.

― Опаснее, чем оставаться на борту?

― Разумеется. Вы священник, вам даже не удастся выйти из гавани. К тому же, если кто и должен отправиться на борт «Дориа», то только я. Уверен, что парусник дождется нас в Константинополе.

― Потому что Пагано расскажет султану о наемниках Асторре? ― уточнил священник.

― Вполне возможно. Одно из трех: либо он промолчит и позволит нам спокойно проследовать в Трапезунд, поскольку нуждается в защите наших солдат не меньше, чем мы сами. Либо промолчит, но будет угрожать обо всем рассказать, если мы станем донимать его по поводу Катерины. Либо он предаст Асторре, чтобы избавиться от нас раз и навсегда.

― Он мог давно покинуть Константинополь, ― заметил капеллан.

― Нет, он будет ждать.

― Потому что желает быть свидетелем резни? ― перед лицом непробиваемого спокойствия Николаса Годскалк невольно потерял терпение.

У того на щеках на краткий миг появились и исчезли ямочки, ― явный знак нетерпения.

― Нет… Потому что я послал из Модона с дюжиной самых быстрых кораблей послания, в которых извещал, что в Константинополь с государственным визитом должен прибыть князь Пагано Дориа, генуэзский посланник банка Святого Георгия. Если они не расстреляют его из пушек, то задушат в дружеских объятиях на приемах, одновременно пытаясь подкупить слуг, чтобы вызнать какие-нибудь секреты. Я также написал обо всем венецианскому бальи…