Мы лежим, слушаем. И вот далеко-далеко внизу как щенок визжит: тив-тив — тив-тив — лает. Она спрашивает:

— Что, слышите?

— Слышим.

Ну, она встала. Друга начала ворожить. Опять тоже так же набрала снегу, сказала, упала, и мы падам, слушам. У этой близко, вверху, тоже как щенок визжит.

Вот теперь моей сестры деверь пошёл ворожить. Это надо на росстани, а росстань-то недалеко была, три дороги. И мы вот между имя и ворожили. Он только упал и — вот тебе нате! — послышалось, как есть вот фуганком: дзю! дзю! — и вроде доски бросают, вот так вот, тешут, рубят, как вроде кто плачет. Ой, прямо шкуру обдират!

Мы встали, ушли. Я не стала ворожить. Пришли, матери рассказали. Мать говорит:

— Неужели ты, сват, уйдешь на службу, тебя война захватит да убьют тебя? Это не к добру-у эдак-то слышать… А у тебя будет вверху жених, а у той подруги будет нанизу жить.

Одна ушла в Кангил замуж, далеко. А эта за Рязанцева, недалеко туды вверх ушла. А этот, значит… Они в Родионихе косили (он уже большой, мужиком был, им уже надо было на службу идти), они, значит, в Родиновой косили. Накосили, надо зарод было огородить, поехали домой. Они поехали, жерди наложили, колья нарубили, он сел на этот воз и поехал. Ехал, упал с воза — готово, умер. Скоропостижно помер…

429. А вот я в Тарге жила, вот ворожили тоже. Дак сидели, сидели до какой поры, собрались, маскаровались бегали, всё.

Вот сестра моя и говорит:

— Но, ребяты, идите к этому — забыла, как звали мужика-то, — к Ефрему, там амбар замкнёте и будете под амбаром слушать, что будет.

Взяли петуха. Мы пошли, значит: мой племянник, моя племянница, потом две подруги и этого племянника товарищ, Юрганов Мишка, такой был отчаянный. Она ему, значит, эти рождественски головешки дала (это в первый день печку топили), всем по христовой свечке дала, по такому огарку. Пошли, петуха взяли, шило взяли (в крайнем случает че получится — ткнуть, он чтоб спел). Вот пришли тихонечко, ну, ни одна собака не лаяла даже. Сели. Вот одна тутака была уж тоже просватана, но она:

— Давай я сяду: уйду ли нет я за того парня замуж. Вот, тепери замкнула этот замок… Мы стоим, слушам.

Она нас спрашивает:

— Чё, слышите? Мы говорим:

— Слышим.

Вот как есть музыки играют и пляшут, поют — всё как-то браво!

Вот, теперича, Варварой девчонку звали, годов четырнадцати, она тоже загадала: “Че в нынешнем году мне будет?” Когда загадала, замкнула и села под замок, сидит. И вот долго-долго мы стояли, ой-е-е-ей! И вот будто как рыдают: над покойником воют — так же. И вот как вроде попы поют и всё тому подобно. Так страшно — дак шкуру обдират!

И ни один парень не сел, сразу все встали, пошли, ушли. Не знай бы чё дальше было, и вот она пришла, значит, даже домой- не зашла, никак. К нам пришла сюды.

— Я, — говорит, — боюсь домой-то. Вы меня проводите. Её потом проводили.

А я сразу спать легла. Меня потом давай будить:

— Ты чего же? Все ворожат, а ты че же не ворожишь? — Это девка тут ворожила, которая просватана… все ребяты… все выворожили. Теперича меня сестра разбудила да говорит:

— Садись, Ариша, ворожи. Я говорю:

— Но я боюсь.

— Ну, ничаво! Вот так вот, карточку тебе покажут фотографическу, и ладно.

Вот я села. Она говорит:

— Возьми воду-то разбулькай.

Я разбулькала… Вот вроде дым вышел сперва, потом лодка, ли хто ли… И через долго время выходит парень. Такой-то чупистый, белай — так о-ей-ей!

Я говорю:

— Идите смотрите, кто-то вышел. Какой вышел парень, я узнать не могу.

А сестра-то подошла да говорит:

— О-ой, это… подруга ворожила, это её стакан. Погоди, — говорит, — Ариша, я тебе новый стакан, другой стакан дам.

Дала стакан мне, дала кольцо обручально, яркое, и, значит, бумажку подостлала.

— Но, теперь садись смотри. — Да ещё сказала: — Если умереть — гроб выйдет.

Вот я боюсь этот гроб-то… Но, я говорю, в зеркало смотреть не буду, сразу вот так в стакан колечко опустила и смотрела. Немножко посидела… — и вот выходит, значит, как есть фотокарточка: я сама стою подвязана… Тепериче, я маленько погодя побулькала воду, опять вода устоялась — вышел стул венский… и вот так нога протянута… Я опять побулькала — и вот как раз вот этот мой наречённый вышел, в чём венчался, в ём и вышел, весь как есть: рубаха, значит, у него чёрна была, воротничок этак отвороченный, там подклад белый, тепери, френчик был (он венчался), карманы, всё.

Вот я его узнавать — никак узнать не могу. Кто же такой? То ли брат мой, то ли кто… Я говорю:

— Ну, погоди-ка, посмотри-ка. Кто он такой вышел? Я, — говорю, — узнать не могу.

Она подошла да говорит:

— Ой, — говорит, — Ариша, какой-то ещё служащий. Смотри-ка, ещё воротничок, — говорит, — беленький у него (а это подклад).

Вот Яков подошёл и говорит:

— Паря, это… Это ведь Максим Павлыч вышел. Ивана Кондратьевича шурин.

А я потом взглянула:

— О-о, нет! Это тогда старший. Это Егор вышел. И вот за Егора ушла!.. Никому не верила, а вот самой, действительно, в колечке вышел.

430. Один раз жениха-то я выворожила, правду…

Это в Новый год первый блин испекешь и беги с ём на росстань. Вот я и вылетела! Блин-то испекла не сама, а тётка.

— Беги скорей! — говорит.

И я полетела на росстань. А у нас работник жил, табун всё рано поил. Его звать Минька. Но, я вылетела, а он гонит табун-то поить. Я пришла и говорю тётке:

— У меня будет работник муж-то.

Она говорит:

— Никого не работник, а у тебя Митя будет.

Он Митя и вышел… Один раз только поворожила — сразу и выворожила.

431. Тут я один раз ворожить вздумала. Но вот, говорили, что в Новый год… По старому он был четырнадцатого января. Тогда один его праздновали, а сейчас два Новых года: старый и новый.

Ну, и я где-то услышала, что надо сор вымести в комнате и его… в запоне на росстань вытащить, бросить и послушать, что где.

А у нас за рекой вот тут, на берегу-то, дедушка Степашка жил. Старенький он, а у него бабушка Степашиха, ишо была жива. Я вымела это утром-то рано (до свету надо), вымела скоре, а мама-то заметила, что я ворожу.

Вымела сор, склала в запои и пошла сюды — тут у нас