(под сомнением оказывается не только возможность плотских отношений с демонами, но и весь спектр обвинений в целом) весьма своеобразно соотносится с позицией Молитора относительно судебного преследования обвиняемых в злонамеренном колдовстве.

Седьмое заключение посвящено выяснению степени вины «такого рода злословящих женщин» (huimsmodi maledictæ mulieres). Оно демонстрирует двойственность позиции Молитора: хотя и ничего в действительности совершить не могут, такие женщины не противятся дьявольским козням, а потому — впадают в отступничество от истинного и чистейшего Бога и сами становятся жертвой всесожженной Дьяволу и совершают ему приношения (sibique Diabolo holocaustomata & oblationes offerendo). Вердикт Молитора: они заслуживают смерти (morte plecti debent).

В этом и заключается уникальность позиции Молитора. Если для демонологов-скептиков XVI–XVII вв. (Иоганн Вейер, Фридрих фон Шпее) несостоятельность следствия означала несостоятельность обвинения, то для автора De laniis et pithonicis mulieribus это обстоятельство было основным поводом заявить о собственном авторитете. Уже после того, как Ульрих Молитор закончил свою книгу, в 90-х гг. XV в. в Констанце по меньшей мере дважды были суды над ведьмами, и в обоих случаях они закончились смертью обвиняемых (см. Приложение. «Общая хронология событий»).

Horribilia, «Ужасы злонамеренного колдовства»

4.1. Experientia, примеры из инквизиционного опыта

Сильная [сторона] понятия «колдовство» (witchcraft) в Malleus [Maleficarum] заключалась в том, что в его основе лежали нарративные парадигмы, выражающие оценку колдовства и идентификацию ведьм, которые создавались на локальном уровне в повседневной жизни. В деревнях колдовство описывалось в дискурсивном поле «слов и дел», в рассказах о неожиданном или же необъяснимом ущербе. (…) В Malleus [Maleficarum] Инститорис и Шпренгер возвели эти объяснительные механизмы на уровень ученого дискурса, интегрировав их (пусть и неудачно) в более изощренную теологическую концепцию мироздания[398].

Ханс Питер БРОДЕЛ «Malleus Maleficarum и конструирование колдовства: теология и народная вера»

«Опыт, наставник в вещах, учит, что в городе Равенсбурге некоторые из [впоследствии] сожженных перед окончательным приговором признавались в чем-то подобном…»[399] — в этой циничной, но чрезвычайно емкой фразе исчерпывающим образом нашел выражение главный дидактический метод Malleus Maleficarum, который заключался в преимущественном рассмотрении случаев из инквизиторской практики. Выделяя из общего корпуса exempla особую группу experientia, Генрих Инститорис тем самым подчеркивал характер информации, содержащейся в них, ибо, как говорилось в другом месте, «то, чему учит опыт, история рассеивает» ()[400]. Experientia docet («опыт учит»), experientia nos sepe docuit («опыт часто нас учил») — формулировки такого рода в тексте трактата предваряют ссылки на инквизиционную практику, которая со всей очевидностью должна была разрушить аргументацию скептиков. Подобная логическая конструкция позволяла вводить в текст трактата значительные фрагменты нарративов, претендующих на то, чтобы считаться сведениями, полученными, что называется, «из первых уст» и к тому же (если речь идет о признаниях, сделанных в ходе судебной процедуры) обладающих статусом показаний, оформленных de jure («согласно праву»)[401]. Даже скептицизм последующих столетий вынужден был считаться с этими специфическими свидетельствами — об этом свидетельствует запрет испанской инквизиции доверять авторитету данного трактата, даже если автор «пишет об этом как о чем-то, что он сам видел и расследовал»[402].

Experiencia, инквизиторский опыт, данный в виде ряда историй из практики, на основании которых Генрих Инститорис выводил «общие правила» (regula generalis) при допросе Хелены Шоберин в Инсбруке, в качестве ключевого элемента перекочевал позднее в главное его интеллектуальное детище — обширный трактат Malleus Maleficarum. Experientia, наравне с более традиционным термином средневековой книжности — exempla, активно использовался здесь для обозначения доводов, подтверждающих правоту автора, но, в отличие от своего более нейтрального спутника, как правило, относился к сведениям, полученным непосредственно в ходе дознаний. Для обозначения специфических нарративов историки, как правило, используют термин «пример» — exemplum (Х.П. Бродел) или Exempel (В. Берингер, Г. Ерошек, В. Чахер). Я предлагаю различать «примеры» в широком смысле слова и собственно experientia, т. е. нарративы, которые, со слов автора Malleus Maleficarum, восходят к его личному опыту инквизитора. В ряде случаев, как мы увидим далее, Инститорис под видом таких историй явно пытался представить нечто, вычитанное в книгах или сообщенное ему на словах людьми, не имевшими отношения к дознанию. В определенном смысле experientia можно охарактеризовать как перенесенный в плоскость книжного знания аналог свидетельских показаний.

Эффект эксклюзивности собственного инквизиторского опыта, порожденный специфической терминологией и организацией текста, во многом усиливался еще и тем, что в распоряжении автора Malleus Maleficarum практически отсутствовали традиционные «примеры», посвященные проблеме злонамеренного колдовства. Единственным источником заимствований exempla такого рода для Инститориса выступал трактат брата по доминиканскому ордену Иоганна Нидера Formicarius, написанный менее чем за полвека до описываемых событий, в то время как традиция «классического» Средневековья не знала подобной проблематики[403]. Таким образом, значение experientia для общей концепции maleficia Инститориса сводилась к организации повествования, при которой большая часть «примеров» апеллировала к обозримому прошлому. Подобный эффект, допускавший присутствие «времени рассказчика, настаивающего на актуальности историй, составляющих exempla», находившего выражение во «временном упоре на недавнее прошлое», имеет место уже в сборниках XIII в.[404] Вместе с тем в случае «классических» exempla наблюдается «тяготение к некоторой хронологической неопределенности» (Ж.-К. Шмитт), которая предполагает, что для «примера» одинаково важно называть свои источники, определяя их время и место (этим доказывается истинность рассказа), и в то же время избегать конкретики в отношении персонажей, места и времени событий, так как он рассчитан на максимально широкую публику[405]. Это явление возникает как следствие дидактического назначения данного типа нарратива — детализация неизбежно сужает их применимость в качестве универсального урока. В случае с Malleus Maleficarum эта амбивалентная тенденция во многом утрачивала двойственность в пользу большей актуализации, поскольку общая концепция трактата настаивала на том, что злонамеренное колдовство (maleficia) — это нечто, данное в непосредственном эмпирическом опыте; таковой данностью являются прежде всего признания ведьм, полученные в ходе инквизиционного дознания и включенные в текст трактата под обозначением experientia.

Возвращаясь к тексту источника, я считаю необходимым указать на специфическую особенность данного типа нарратива: выделенные в особою группу доказательств experientia допускали бóльшую степень свободы и возможность отступления от традиционной структуры «примеров» — по всей видимости, личное участие в описываемых событиях не позволяло Инститорису (именно инквизиторский опыт «брата Генриха» лежал в основе большинства «примеров из практики») свести их к простой и лаконичной форме. К отдельным эпизодам автор Malleus Maleficarum мог возвращаться повторно, иначе расставляя акценты повествования. Разнесенные в пространстве текста по отдельным тематическим рубрикам, подобные нарративы сохраняли единство, выраженное посредством повторов и отсылок. Вместе с тем такие возвращающиеся