волнуюсь, когда я сажусь перед микрофоном, понимая, что вот сейчас я буду разговаривать с вами. Понимаю, что кому-то из вас удастся меня услышать и рассказать, может быть, другим о моей передаче, о моем разговоре с вами. Я всегда стараюсь разговаривать с вами так, как говорили мы когда-то, когда мы встречались лично, а не выражаясь торжественно в эфире. На днях мне довелось принимать участие в устроенном Баварским союзом писателей вечере, посвященном литературе в изгнании. И странное у меня было чувство: мы сидели за одним столом – писатели из Венгрии, из Болгарии, из Чехословакии, из Польши, из Югославии, и, не сговариваясь, мы все говорили о том, как трудно нам, несмотря на то что условия жизни и приняли нас на Западе хорошо… Внимательно к нам относятся… Но все-таки трудно, особенно трудно, когда идешь по улице и слышишь чужую незнакомую речь. Дело не в том, что ты ее не понимаешь, а в том, что она для тебя, для твоей жизни, для твоей работы ничего решительно не значит. Но самое удивительное, что, тоскуя по этой речи, иногда вздрагиваешь, услышав речь родную. Так вот, недавно я уезжал в Париж, и на вокзале я проходил мимо трех стоящих у газетного киоска людей и вдруг услышал, как один говорит другому: “Слушай… Там, знаешь, мировые сосиски дают, просто мировые, такое пиво холодное и сосиски”. И я, хотя и улыбнулся, внутренне, но почему-то ускорил шаг. Потому что встречаться мне с этими людьми не очень хотелось…

На днях, очень скоро, мне исполняется 56 лет. Я надеюсь, что кое-кто поздравит меня, чокнется со мною мысленно… Милые вы мои, вот вас мне очень не хватает здесь. Вас, моих слушателей, моих друзей, с кем я привык за эти годы делить и радость, и горе. Радости, правда, в нашей жизни было маловато, а горя предостаточно. Впрочем, как знаете сами, случилась необыкновенная радость в этом месяце в октябре – Андрей Дмитриевич Сахаров получил Нобелевскую премию мира… Это единственный уникальный и неповторимый случай. А так мне сегодня немножко грустно, потому что, когда тебе исполняется 56 лет, ты понимаешь, что ты уже поехал (по выражению Шолом-Алейхема) с ярмарки и хочешь проверить, с пустыми руками ты уезжаешь или нет. И в заключение нашего краткого разговора спою одну песню – написал я ее когда-то, года два тому назад, еще живя в Москве на улице Черняховского… А вот все эти дни я почему-то вспоминаю эту песню…»[428] (Поет «Вьюга листья на крыльцо намела».) Попав на Запад, Александр Галич стал постоянным автором Свободы, он создает цикл передач, в которых исполняет свои старые песни и рассказывает, как они возникали, истории в деталях о том, как они писались, где и кому первому были исполнены («У микрофона Александр Галич»). В самой первой своей передаче он задает интонацию, он всегда будет обращаться к слушателям «дорогие друзья». Существует легенда, что Александр Галич в последний день своей жизни записал свою последнюю песню у микрофона Свободы. В передаче Ивана Толстого эта легенда опровергается демонстрацией подлинной записи, которая была сделана Галичем за две недели до смерти[429].

Виктор Некрасов часто рассуждал у микрофона об эмигрантской литературе, одно из его самых интересных выступлений посвящено книге воспоминаний Лидии Жуковой «Эпилоги». Некрасов рассказывает, как на симпозиуме об эмигрантской литературе в Вермонте Жукова рассказала ему о своих встречах с Мейерхольдом, Хармсом и Ахматовой и подарила свою книгу.

Некрасов рассуждает на тему – нужны ли советской власти талантливые люди: «На пути ее жизненном повстречались ей люди один другого интереснее. Да и сама жизнь была не такая уж скучная, хотя и нелегкая. Почти с полным набором того, что положено советскому человеку. Разве что сама не сидела, впрочем, и я тоже. Начинается книга на Шпалярном, в очереди для передачи заключенным. Там и познакомилась Жукова с Анной Ахматовой, та передавала деньги (продукты не разрешались) сыну Леве Гумилеву, Жукова – своему мужу Мите. Потом они встретились и подружились в эвакуации в Ташкенте. Там же и с Надеждой Яковлевной Мандельштам познакомилась. Обо всем этом и рассказ. Стучит одна в потолок другой метлой – это значит приглашение к столу. И спускалась Ахматова к столу с небес…

Лидия Жукова несколько старше меня, по профессии – театральный критик. Сейчас стала вот писательницей, и хорошей. Встретились мы с ней в Вермонте, на очередном симпозиуме – на этот раз об эмигрантской литературе… Там же и книжечку свою подарила, и рассказала кое-что о себе, интересное. Поэтому и книжку сразу прочел. Со всеми-то она дружила – просто лопаешься от зависти… Какие это были все умные, неординарные, талантливые люди и как не нужны советской власти такие люди… чудаки, пусть… но художники, поэты, живые люди, правда, живыми им недолго дали просуществовать. В какой свалке, именуемой братской могилой, нашли свой конец Олейников и Хармс, никто не знает и никогда не узнает. Другие чудом выжили, но расправить плечи уже не могли, в лучшем случае, как автор самой книги, оказались в Нью-Йорке, далеко-далеко от города своей юности. Жизнь Лидия Жукова прожила интересную, но отнюдь не легкую. На смену детской беззаботности пришла эвакуация, жизнь проголодью, обыски и аресты, мужа в том числе, а главное – разочарование во всем том, во что если и не верилось до конца, то хотелось верить. И все-таки грех роптать на эмиграцию. Плохо, конечно, оставлять родину, но осталась бы Лидия Жукова в Ленинграде до сих пор – не видать бы нам ее книги…»[430].

Рассказы Виктора Некрасова, полные грусти и ностальгии по России, в сочетании с его голосом производят на слушателей чрезвычайно сильное впечатление. В программе «Писатели у микрофона» в 1986 году Некрасов рассказывает об орденах и о том, как он стал «шевалье», рыцарем французского ордена искусства и литературы: «Бог ты мой, как любили мы на фронте ордена! Не расставались с ними ни днем, ни ночью… И в атаку ходили солдаты, гремя медалями и в госпиталях пришпиливали их к своим нательным рубахам… Я, признаться, не отставал. Не знаю, то ли от появившегося после Сталинграда обилия свободного времени, все командиры, превратившиеся вдруг в офицеров, а бойцы в солдат, страшно стали форсить… Из плащ-палаток, что усиленно преследовалось начальством, шились легкие летние так называемые драп-сапожки. Впрочем, и ходить даже в самую жару в плащ-палатках, или плащ-накидках, считалось тоже особым шиком. Веяло чем-то прошлым, гусарским, наполеоновскими войнами… Кстати, после войны плащ-палатки вошли в моду и