у официальных скульпторов… А вот каски, признанный атрибут мемориальных солдат, на фронте не носили. И тяжело, и как-то в ушах резонировало. Трудно было разобрать, куда мина летит. Итак, все мы форсили. Завидно тихие дни между Сталинградом и Курской дугой. Средний командир, от младшего лейтенанта до капитана включительно, выглядел примерно так: пилотка, желательно синяя или темно зеленая, суконная, на правое ухо (на сантиметр не доходящая до правой брови). Гимнастерка чуть ниже пупка. Погоны торчком. Ремень с выпуклой звездой или двойными дырками… Немецкий Вальтер предпочитался нашему пистолету ТТ. Сапоги, естественно, хромовые, собранные в гармошку, чтобы верх приходился на середину икры. На боку к поясу прикреплялся кинжал, если у тебя хорошие отношения с арт-мастерской – то ручка обычной саперной финки делается наборной – из разноцветного плексигласа. В этом кинжальном форсе я побил все рекорды… само собой разумеется все ордена, значки и медали через всю грудь. (Рассказывает об орденах, полученных на войне)… Лауреатский значок, тогда еще с профилем Сталина (потом его изменили на изображение лавровой ветви), мне без лишних слов выдали в окошечке мхатовского администратора товарища Михальского, он заодно был секретарем комитета по сталинским премиям. Носить я его не носил, если не считать двух раз, когда ходил устраивать детей моих еврейских друзей к ректорам киевских вузов. И вот прошли годы, чтобы быть точным – сорок лет. Высокие мои награды, полузабытые, хранятся в той самой лакированной шкатулке. И вдруг, на 12-м году моей парижской жизни, получаю я письмо от министра культуры месье Ланга, извещающее меня, что я награжден орденом «Des Arts et des Lettres» (искусств и литературы). А скоро в аккуратном картонном рулоне пришел и красивый диплом, в котором извещается, что за такие-то и такие-то успехи я возведен в звание «шевалье», читай рыцаря, этого самого ордена. И стало мне очень приятно и гордо. «Шевалье» – красиво. Посмотрел в справочнике: орден – зеленая изящная звездочка на зеленой же полосатой ленте. И стал я получать поздравления от разных префектов и мэров. И все они пишут о том, какое удовольствие доставило им награждение меня столь почетным орденом… Потом если не поток, то ручеек поздравлений кончился. Я стал ждать, когда же и где мне будут вручать орден… Проходит месяц, другой, третий, полгода, никуда никто не вызывает. И отважился я тогда так, будто между делом, осведомиться у одного моего французского друга, как и где происходит эта, почему-то до сих пор не происходящая, церемония… “Почетного легиона, я знаю, вручает президент, а твой литературный, право, не знаю, по-моему, его сами покупают”. – “Кто сами?” – “Награжденные”. Я слегка обомлел, спустя какое-то время проходя мимо лавочки, торгующей орденами, – а тут их сколько угодно: можно купить хоть персидский Льва и Солнца, хоть «звездочку» Советского Союза. Я, потоптавшись, зашел в нее и с некоторой опаской спросил у милой дамы, сидящей за прилавком, какова цена этого знака отличия? Она вынула картонную коробочку, глянула на обороте и сказала: “Шестьсот франков”. “Шестьсот”, – быстро повторил я и быстро просчитал в уме, сколько книг могу купить я за эту сумму. Когда-то за 400 франков я купил толстого, в папке с прекрасными иллюстрациями, отпечатанного чуть ли не в Милане Валентина Серова… “Можете наличными, а можете чеком, а вообще, посоветуйтесь с друзьями: обычно они складываются и ко дню рождения или Рождеству преподносят вам орден”. Я поблагодарил любезную даму и удалился. Теперь жду Рождественских праздников и Нового года. Друзья пока ничего не знают, а потом, узнав, начнут перезваниваться, соберут по 10–50 франков. Не так уж и накладно. А мне, ей богу, было жалко этих шестисот франков, лучше уж потрачу на Левитана: в нашем книжном магазине сказали, что такой же, как Серов, был и Левитан. А еще лучше – скоро выйдет прекрасный двухтомник “Мира искусства”, и я не устою. А потом длинными зимними вечерами, сидя на диване, начну листать эти два тома. Добужинский, Бенуа, Сомов, Остроумова-Лебедева, Бакст, Билибин… Сижу и листаю, и не один вечер, и не два, а весь остаток жизни. А орден? Где и когда мне его носить? А друзей своих прошу называть меня теперь не товарищ, не господин, не месье, а шевалье… Можно попросить телефон шевалье Некрасова? Звучит-то как…»[431].
Вернемся к теме «портреты писателей русского зарубежья». В 1987 году свое выступление в программе «Писатели у микрофона» Войнович посвящает памяти Виктора Некрасова, коллеги по радио. Войнович как бы оппонирует редакции «Московских новостей», где появился сдержанный некролог Некрасову: «Ну вот явные признаки ускорения. Другие писатели дожидались признания 60–30–20 лет после смерти, а к Виктору Платоновичу Некрасову оно пришло пораньше. За несколько дней до смерти его положительно упомянул Вячеслав Кондратьев, а сразу же после смерти появился некролог в “Московских новостях”… И вроде бы все честь по чести. И уголок в газете отвели приличный, и фотографию, где покойный изображен молодым, темноволосым, с обаятельной улыбкой, а не грустным, морщинистым стариком, каким он на самом деле ушел из этого мира. Впрочем, стариком он был красивым. Есть такие лица, на которых в старости невидимые прежде черты проступают из глубины, как на постепенно проявляющейся фотографии. Добавляя к портрету что-то новое, чего мы раньше не замечали.
В некрологе вроде и сказано достаточно много: автор повести “В окопах Сталинграда”, офицер саперного батальона, он стоял у истоков правдивого и честного слова в нашей литературе о войне. Но тут же и ложка дегтя: “Его отъезд за границу и некоторые выступления там в первые годы его эмиграции отдалили его от нас”. Нет, не сказано, что предатель, перебежчик под огнем, перебравшийся из окопов Сталинграда в окопы холодной войны. Или что-нибудь в этом духе. Сказано сдержанно: отъезд, выступления отдалили… Я представляю, как создаются подобные сочинения. Кто-то из авторов написал, так сказать, рыбу, а кто-то что-то добавил, а может, что-то и в редакции подкинули для страховки. Теперь цензуры, конечно, нет, но ЦК КПСС есть. Есть Егор Лигачев, от которого главному редактору потом попало, так что полная гласность – это все еще сказка для детей и иностранцев…
Некрасов делал нечто такое, чего другие не делали. Ну, например, выступал в защиту разных людей, именитых и безымянных… Таких прегрешений у него было много. Они были замечены и отмечены. Некрасова сначала исключили из партии (он вступил в нее во время войны), потом из Союза писателей, затем наступил период непрерывных издевательств. КГБ учиняло обыски, похожие на погромы, милиция ловила его на улице, и если
