Подобные посиделки были совершенно невозможны еще восемь лет назад, когда Грейс поселилась в квартире без электричества и отопления. В мастерской художницы раньше бывали и свадебные платья, и девушки, одетые как невесты, но все они служили только источником вдохновения. Теперь же женщины, которые внесли немалый вклад в художественную и социальную революцию, собрались для совершения одного из самых традиционных женских ритуалов в мире. Конечно, их версия оказалась наполненной иронией и юмором, но насмешки в этом не было — все осознавали торжественность момента[593].

Два дня спустя Боб и Хелен поженились. Отмечать начали в квартире сестры Хелен Глории на Парк-авеню[594]. Погода была отвратительная — один из гостей вспоминал, что дождь «лил как из ведра»[595]. Но это никому не помешало. Отличное настроение Хелен было заразительным; вскоре свадьба переместилась в ресторан «Армория» на перекрестке Второй авеню и 54-й улицы. «Это был французский ресторан, по-настоящему французский», — вспоминала коллекционер Ребекка Рейс, подруга Хелен.

Еще до свадьбы Хелен переехала в роскошный особняк Боба на Восточной 94-й улице и начала устраивать приемы[597]. Во-первых, по привычке — она делала это всегда, но еще и для того, чтобы быстрее вернуть Боба к жизни. Его ближайшие друзья-коллеги были, по его собственному признанию, «скучными женатиками»… Речь шла о таких художниках, как Марк Ротко, Барни Ньюман и Адольф Готлиб[598].

Хелен начала знакомить Боба со своими друзьями — художниками и поэтами, с которыми она сама чувствовала наиболее тесную связь: с Грейс, Барбарой Гест, Элом Лесли, художником из Вашингтона Кеннетом Ноландом, которого чрезвычайно вдохновляли работы Хелен. Особенно Боб сблизился с Фрэнком О’Харой и скульптором Дэвидом Смитом[599]. Фрэнк стал одним из литераторов, которыми Боб искренне восхищался и с которыми активно сотрудничал. Дэвид же со временем вообще стал его лучшим другом.

Должно быть, Боба действительно обнадеживало и радовало, что вкусы его новой жены так точно совпадают с его собственными в отношении круга общения. «Искусство определенно было его миром, из него же были родом большинство его друзей, — объясняла Лиз, дочь Боба. — Он ненавидел профессионалов и профессии — всех этих финансистов, юристов и так далее; ему был отвратителен весь этот мир — все те, кого больше заботили деньги, нежели искусство или что-либо другое»[600].

Хелен же на собственном опыте знала, насколько важно для художника иметь возможность обсудить если не свое творчество, то хотя бы идеи[601]. Боб обычно писал по ночам — с 23 до 2–3 часов, а творческая почва нуждается в удобрении. Забота и внимание Хелен сработали — уже к весне Боб намного меньше пил и больше писал[602].

В начале июня чета Мазервеллов поднялась на борт круизного судна и на три месяца отправилась в Европу. Это был их медовый месяц[603]. Когда-то юный Боб стал художником, поскольку для него были неприемлемы силы, развязавшие гражданскую войну и лишившие Испанию права быть республикой. Теперь же ему очень не хотелось ехать в Испанию генерала Франко[604]. Но Хелен убедила мужа: он непременно должен увидеть чудесное искусство этой страны, посетить Прадо, коллекцию которого она знала практически наизусть, побывать в удивительной пещере Альтамира[605].

Они прибыли в порт Аликанте 12 июня и через Андалусию и Ла-Манчу направились в Мадрид[606]. Поездку Хелен и Боб спланировали так, чтобы попасть в столицу ко дню открытия экспозиции «Современная американская живопись», организованной Музеем современного искусства. У Боба там выставлялось целых шесть картин[607].

После показа в мае в Швейцарии выставка отправилась в Италию. Отзывы были неоднозначными — итальянские критики уже освещали Венецианскую биеннале и, следовательно, были знакомы с последними достижениями американской живописи[608]. Но в Испанию эти работы привезли впервые, и страна оказалась настолько не готовой к искусству американского масштаба, что в Мадриде традиционные искусствоведческие вопросы усугубились проблемами материально-технического обеспечения. Два полотна — одно Джексона, другое Грейс — оказались такими огромными, что в Национальном музее современного искусства в Мадриде пришлось расширить главный вход — иначе картины в помещение не проходили[609].