Кроме Фостера, в попечительский совет также вошел верный друг Мастерса Итан А. Х. Шепли – младший, сын бывшего ректора Университета Вашингтона. Молодой Итан стал председателем фонда. Как и его отец, он крепко верил в важность исследований Мастерса и Джонсон, а также в то, что им необходима защитная среда без какого-либо интеллектуального давления извне. «Некоторых пригласили в правление просто потому, что в Сент-Луисе дела обстояли непросто, – вспоминала Пегги Шепли, его вдова. – Люди стеснялись признаваться, что имели дело с Мастерсом и Джонсон. А поскольку у семьи Итана была хорошая репутация – не только в академических кругах, но и в обществе в целом, – его присутствие придало предприятию приличия». Некоторые попечители внесли свой интеллектуальный вклад и академический опыт – например, доктор Рэй Вагонер, психиатр из Мичиганского университета, позднее возглавивший Американскую психиатрическую ассоциацию, а также Эмили Мадд, известный семейный психотерапевт, основавшая Совет по браку в Филадельфии. Но большинство попечителей – как комиссар полиции Х. Сэм Прист или руководитель страховой компании Джон Бродхед – согласились участвовать только из чувства долга перед Мастерсом, у которого лечились их жены. «Я дружил с его супругой, Бетти, – объяснял Джон Бродхед, знавший ее много лет, с тех пор как их семьи вместе отдыхали на севере Мичигана. – Билл знал, что ему нужны влиятельные люди, чтобы сексуальный аспект его работы не казался общественности сомнительным». Прежде чем войти в попечительский совет, Бродхед советовался со своей женой Доди о возможных последствиях. «Попечительский совет был очень неоднозначной затеей, и мой муж согласился в нем участвовать просто по своей доброте», – говорила она, неизменно благодарная Мастерсу за то, что вылечил ее от бесплодия и помог зачать ребенка. «Он знал, что Билл Мастерс – выдающийся человек, и что он вторгается в такую сферу, которая считалась неприемлемой в то время и в том социуме. Он хотел убедить всех, что у нас благие намерения». На собраниях члены попечительского совета были крайне спокойны, полагаясь на мнение Мастерса по любым актуальным вопросам. Если Джонсон и выступала, то только чтобы прояснить его утверждения или напомнить о том, о чем он забыл сказать. Попечители, вспоминал Джон Бродхед, «знали, что именно его интересует и о чем он собирается писать». «Но я не вникал ни в какие подробности сильнее, чем следует», – всегда уточнял он.

Помимо атмосферы секретности и риска, вокруг фонда сложилась аура прогрессивности, словно подразумевавшая некую благородную миссию вроде американской космической программы середины 1960-х, обещающей улучшение качества жизни с помощью науки. Но Мастерс очень многое хранил в тайне, например, участие в исследовании проституток – об этом факте Фостер как юрист узнал лишь несколькими годами позже. «Билл был не настолько откровенен перед попечителями, как мог бы, – говорил Фостер. – Вряд ли он собирался спрашивать нас, знаем ли мы о таких вещах. Он просто делал, что делал». Фостер был молод, неопытен и всячески поддерживал друга семьи Билла Мастерса, но при этом упускал из вида многие нюансы происходившего. Он не осознавал, насколько сложными были отношения Билла и Джини, поэтому описывал их сотрудничество исключительно в героических тонах. «В начале работы я просто поверил, что она выполняет исключительно профессиональные функции, и не понимал, что между ними есть интимная близость», – признавался Фостер. На встречах в кругу семьи Либби Мастерс в приватном порядке делилась опасениями насчет своего супруга. Даже мать Фостера, Мардж, разделяла беспокойство подруги. Торри развеивал их страхи, защищая честь и верность Билла.

На одной из вечеринок Либби, взволнованная и тревожная, стала расспрашивать Торри Фостера о работе супруга.

– Неужели ему и правда необходимо задерживаться в клинике допоздна? – спрашивала она Фостера. Либби не могла заставить себя напрямую упомянуть имя Джини Джонсон. Ее беспокоило, что муж с позором ушел из университетской клиники и закрыл свою прибыльную практику. – Мне не по себе от всего этого секса, – жаловалась Либби.

Они беседовали, и Либби спрашивала, не рискует ли муж своей врачебной карьерой, несмело намекая также и на опасность для их брака.

Со всей серьезностью Торри заверил Либби, что ее опасения беспочвенны. Он подчеркнул, что Биллу можно доверять.

– Они заняты честным и достойным делом, – объяснил ей Фостер. – То, что делает Билл, – законно и крайне важно. Я совершенно убежден, что вам абсолютно не о чем волноваться.

Казалось, Либби удовлетворил ответ Фостера. А может быть, она просто достаточно понимала и решила больше не докучать вопросами бывшему соседу, который восхищался Биллом как специалистом и не мог воспринимать его непредвзято. Как показало время, прочие члены совета Билла и Торри знали намного меньше о личных взаимоотношениях внутри клиники, чем Либби. «Если честно, я был слишком наивен, чтобы осознавать, что происходит, – соглашался Фостер спустя десятилетия. – Либби переживала и за работу Билла, и за то, куда она его ведет, – особенно вместе с Джини. И оказалось, что предчувствие ее не подвело».

Каждое утро на рассвете Билл Мастерс совершал пробежку вдоль залитых росой газонов и пустых улиц Ладью, а потом принимал душ и отправлялся на весь день на работу. Его голубые, с оттенком стали, глаза, его строгий облик воплощали ту самую внутреннюю дисциплину, без которой он не мог еще со времен занятий футболом во время учебы в Гамильтон-колледже. «У Мастерса жесткий, пронизывающий насквозь, как рентгеновские лучи, взгляд, который на корню пресекает легкомыслие и требует абсолютной честности», – писали впоследствии в Atlantic. После своего неофициального ухода с медицинского факультета Мастерс начал работать в клинике с удвоенной силой, словно пытаясь доказать, что он ни за что не проиграет, когда речь идет о главной ставке в его жизни. «Для достижения своих целей он был готов пойти на что угодно – буквально на все, – объясняла Джонсон. – Ему нужна была победа».

Когда самые престижные профильные журналы отказались печатать доклады о его сексологическом исследовании, Мастерс все равно продолжал искать понимания. Он отправлял в редакции статью за статьей, пока не нашел маленькое периодическое издание – «Западный журнал хирургии, акушерства и гинекологии», – который согласился его напечатать. Пренебрежение наиболее именитых коллег буквально вывело Мастерса из себя. Он проклинал и их слепоту, и их резкое отрицание его научных открытий, которые, как он полагал, наверняка принесли бы ему Нобелевскую премию по медицине. «Это был действительно серьезный удар, – писал он годами позже, все еще уязвленный. – Отказ от наших исследовательских материалов был не просто актом цензуры – это были преднамеренные нападки и на меня лично». «Западный журнал» не рецензировался, его никто особо не читал за пределами родного Портленда, штат Орегон, но в