По опыту он знал, что на английских кладбищах, в отличие от тех, которые он видел в континентальной Европе, редко сажают цветы. Иногда сажают вдоль ограды или у дорожки, ведущей ко входу в храм. Иногда у ворот. Но не на могилах и не вокруг них, не рядом с надгробными памятниками. Англичане по-прежнему предпочитают в качестве поминальных растений тисы. Их издавна высаживали на погостах; постепенно тисовые ограды вошли в привычку. Их очертания и мрачноватые темно-зеленые кроны вполне соответствовали кладбищенскому настроению – гораздо лучше, чем пестрота и буйство красок.

Цветы чаще приносят в церковь и расставляют в высоких вазах. Ратлидж помнил, как в детстве он ходил с матерью украшать алтарь цветами, когда наступала ее очередь. Он тогда сидел на холодном каменном полу и водил пальцами по рисункам на мемориальных табличках, которые отмечали почетные места вдоль прохода. Потом он выучил их все наизусть. Рыцарь с перьями, мечом и красивыми шпорами. Дама в конической шляпе, в длинном вышитом платье, с собачкой у подола. И джентльмен елизаветинской эпохи с изящной бородкой, в толстых штанах и куртке; он больше напоминал богатого купца, чем искателя приключений, каким был на самом деле.

Он медленно брел между надгробными плитами. Некоторые покосились от времени и так поросли мхом, что слова, выбитые на них, можно было разобрать с трудом. Попадалось много знакомых фамилий – Трепол, Траск, Уилкинс, Пенрит, Долиш, Трелони. Нашел он Полдаринов и Хокинзов, с полдюжины Рэли, хотя самые поздние их плиты относились к началу XVIII века, и парочку Дрейков.

Но фиалок он не видел. На одной надгробной плите красовался изящный кельтский крест. На другой он увидел стихи в память о ребенке, утонувшем в реке Бор. Еще на одной была выбита открытая книга с лентой-закладкой между каменными страницами. Многие надписи посвящались «Любимой жене» и «Любимому мужу». Много было погибших на войне и от чумы. И вдруг он увидел очень красивого каменного ангела на постаменте, по которому шла надпись: «В память об экипаже “Мэри-Энн”, утонувшем в шторм 23 октября 1847 года. Упокой, Господи, их души». И список из двадцати семи фамилий.

Он понял, что перед ним тот самый ангел, который нравился Ричарду. Мраморная голова ангела была слегка повернута; безмятежные глаза смотрели на колокольню. В позе ангела угадывались и сострадание, и сила; он раскинул мощные крылья. Ратлидж понимал, почему ангел произвел неизгладимое впечатление на мальчика, который проходил мимо статуи каждое воскресенье по пути на службу.

Голос у него за спиной произнес:

– Красиво, правда? В деревне объявили подписку, чтобы заказать статую лондонскому скульптору. Тревельяны послали анонимное пожертвование, чтобы добавить требуемую сумму к тем деньгам, которые они дали открыто. Так они поступали.

Обернувшись, Ратлидж увидел Смедли, одетого в черный костюм, а не в грубые вельветовые брюки садовника. Его туфли бесшумно ступали по сырой траве.

– Я увидел вас и решил, что вы ищете место, куда можно закопать овечьи кости, – продолжал священник. Впрочем, в глазах его светилось сочувствие, которое нейтрализовало насмешку. – Вряд ли в деревне есть хоть один человек, который не слышал бы о вашей ночной находке.

– М-да, и, похоже, они никак не возьмут в толк, ради чего я стараюсь, – раздраженно ответил Ратлидж. – Всех волнует только то, что я делаю.

– Сейчас вы очень удивитесь. Похоже, все местные думают, что вы напали на след Потрошителя. Они гадают – между собой, не при вас, конечно, – не местный ли уроженец тот, на чьей совести лондонские убийства. Они изучили списки тех, кто когда-то жил в наших краях и переехал. Ничего не обнаружив, стали вспоминать всех, кто жил здесь какое-то время. Как иначе объяснить, почему инспектор из Скотленд-Ярда тратит свое время на два самоубийства и один несчастный случай, когда половина Лондона живет в страхе перед маньяком, который режет людей на ленточки…

Ошеломленный Ратлидж лишился дара речи. Хэмиш, который раньше не уставал напоминать ему, что в Лондоне он пригодился бы больше, не смолчал и на этот раз.

Смедли энергично пожал плечами:

– Вчера утром в газете цитировали некоего Боулса. По его словам, к поискам Потрошителя привлечены все сотрудники. Вы с ним знакомы?

– Да, – сухо ответил Ратлидж. – Если честно, сюда меня прислали вовсе не для того, чтобы искать след Потрошителя, а как раз наоборот, чтобы отвлечь от него.

– Я вам верю, – ответил Смедли, и что-то в его голосе заставило Ратлиджа пристальнее вглядеться в священника. – Вы заинтересовались мальчиком, погибшим много лет назад. Пытаетесь найти его труп. Ищете доказательство, что он на самом деле умер. Не знаю почему, но мне не хочется верить, что Ричард не погиб на болоте, а остался жив и превратился в чудовище.

– Вам легче думать, что кто-то из его близких намеренно позволил ему умереть от холода и голода?

– Нет, – с грустью ответил Смедли. – Мне легче думать, что он покоится с миром, где бы он ни был. Живой. Или мертвый. Не хочется даже представлять себе, что ребенок страдал, мучился и нуждался в утешении, но так и не получил его… Тем более ребенок, которого я крестил. Ведь я в каком-то смысле в ответе за его душу. И уж конечно, мне не хочется думать такое о сыне Розамунды.

– Лондонский Потрошитель, скорее всего, душевнобольной. Его поступки свидетельствуют о поврежденном рассудке. А убийца, которого ищу я, – не сумасшедший. Какие бы ни были у него – или у нее – причины для убийства, причины были.

Смедли вздохнул:

– Одну из них я могу вам назвать. Зависть.

– Зависть? – удивленно повторил Ратлидж. Он бы не поставил зависть первой в списке смертных грехов. И по опыту знал, что убийства не так часто совершаются из зависти.

– Зависть лежит в основе многих мелких жестокостей. Если не верите, понаблюдайте как-нибудь за детской игрой. Для детей зависть естественна, и они еще недостаточно обтесались, чтобы подавлять ее.

Ребенок мог убить из зависти…

– Чему могла завидовать Оливия?

– Наверное, многому. Например, здоровым ногам.

– А Николас?

Священник прищурился и посмотрел на каменного ангела.

– Не знаю, завидовал ли кому-нибудь Николас. Он был человеком самодостаточным. Сам делал выбор и жил с ним.

– Тогда почему он не уехал из Тревельян-Холла, не поступил на флот, не начал жить в другом месте?

– Да, верно, Николаса всю жизнь тянуло к морю. В другое время он стал бы пиратом, как Фрэнсис Дрейк, или служил бы под началом Нельсона… или стал бы географом, как Хаклюйт. Живо представляю, как он водил бы чайный клипер в Китай и обратно.

Все, о чем говорил Смедли, требовало смелости, навыка и личной храбрости. Не говоря уже о склонности к уверенному лидерству. И тем не менее Николас позволил склонить себя к самоубийству…

Ратлидж покачал головой:

– Я не больше понимаю Николаса, чем в самом начале.