— Тебе не кажется, — невозмутимо проговорила она, — что всё это окружающее архитектурное безобразие просто чудовищно диссонирует с твоим собственным обликом?

Вот тут на его лице отразилась такая растерянность, что он невольно помотал головой, чтобы вернуть себе прежнюю полупрезрительную невозмутимость.

— Так ты из рода Блюстителей Утраченного… — проговорил он, справившись, наконец, с замешательством. — Да, конечно. Таких старинных уборов я не видел ни у кого.

Он снова по-хозяйски провел пальцами по ее инкрустированному аметистами обручу, и она всеми силами постаралась хотя бы не моргнуть. Казалось, он пребывал в неуверенности, не зная, как обойтись со своей пленницей.

— Так тебе не нравится мое жилище, — проговорил он, как видно, приняв какое-то решение. — Что ж, когда ты станешь моей еженощницей, ты сможешь попросить меня перестроить один из моих Сумеречных Замков по твоему вкусу.

— Еже… что?

Теперь он поглядел на нее уже с нескрываемым изумлением:

— Все девочки Подлунного Мира хоть вслух и проклинают меня в своих молитвах, но втайне мечтают о том, чтобы на миг удостоиться великого блаженства скрасить мое одиночество. Удается это немногим, и если я пожелаю, ты будешь в их числе.

Похоже, его единственный недостаток — излишек скромности.

— Ты забыл добавить: если этого пожелаю и я.

— И ты? Это говорит девочка, которая пробралась сюда по собственной воле?

— Да. Потому что мне нужна твоя помощь. Он поморщился:

— Здесь обычно не начинают с просьб — здесь мольбами кончают.

Ай-яй-яй, как же она этого не предусмотрела! Перед нею был властелин варварских земель, и, несомненно, начинать следовало с подношения, достаточно великолепного для того, чтобы развеять сомнения в их равенстве.

— Прости мою неучтивость, — проговорила она смиренно, — и позволь удалиться. В следующий раз я поднесу тебе бесценные дары, достойные…

— Знаю, знаю, — оборвал он ее с досадливым равнодушием. — Но все то, что вы принесли с собой во времена Великого Кочевья, а затем растеряли в своих смрадных пещерах, уже давно перестало меня забавлять. И теперь в этом подлунном мире осталось только одно, чем нельзя пресытиться и что скрашивает мое существование… Но всех остатков мудрости твоего тупеющего год от года племени не хватит, чтобы это понять.

Она внутренне поморщилась: его высокомерие было таким однообразным, к тому же лимит ее времени вместе с припозднившимся рассветом приближались к пределу. Надо было что-то предпринимать.

— Порой участливое внимание дороже холодной мудрости, — примирительно обронила она. — Если ты расскажешь мне…

— Тебе? Рассказать? — Он двумя пальцами приподнял ее подбородок, бесцеремонно разглядывая ее, как свою безраздельную собственность. — Право же, ты самое удивительное и, надо отдать тебе справедливость, бесстрашное дитя, повстречавшееся мне на моем веку. К тому же не лишенное пленительности. Но если я расскажу тебе о своих игрищах, мне ведь придется сразу же пригасить огонек твоей едва затеплившейся жизни. А это было бы расточительством…

Его ресницы, длинные и пушистые, точно опахала эльфов, не позволявшие ей до сих пор разглядеть его глаза, дрогнули, и под ними мелькнул голубоватый отблеск, точно отражение падающей звезды. Он тряхнул головой, как видно, окончательно утвердившись в своем решении.

Прекрасно! Еще немного, и ты у цели.

Да? А вот ему, по-видимому, кажется, что у цели — он.

— Осторожно, — не сдержалась она, — не тряси головой — корона слетит.

По надменным — с ума сойти, какой красоты! — губам проскользнуло что-то вроде улыбки.

— Я был прав, — пробормотал он удовлетворенно, — какое-то время я буду избавлен от скуки.

Он спокойно наклонился, и в следующее мгновение она почувствовала сухое и жесткое прикосновение его губ. Это не было даже поцелуем — бесстрастное наложение печати владычества, не порождающее никаких чувств, даже гнева.

Он отстранился, и только тогда, в миг разъединения их губ она почувствовала жгучую боль — так однажды в юности, залетев вместе с братьями в северную ледяную пустыню, она на лютом морозе голой рукой дотронулась до обнаженного клинка. Держать его было холодно. Отрывать — нестерпимо.

— Мне же больно! — вырвалось у нее с возмущением, к которому примешивалось удивление — жестокость, несомненно, была его неотъемлемой чертой, но не в такой же примитивной форме…

Снова властный взмах руки, от одного ее плеча до другого, и они были свободны от невидимых уз. К сожалению, и от платья — тоже.

— Сейчас, девочка, тебе будет еще больнее, — с пугающим хладнокровием пообещал он.

Ради твоих богов, перестань, наконец, сопротивляться!

Спасибо за бесполезный совет.

— Да? — Брови ее выразительно дрогнули. — Ты так думаешь?

— Ты никак не можешь смириться с тем, что находишься в моей власти. Мне это нравится. Но сейчас и ты испытаешь, каким мучительным и сладким блаженством может быть беспредельное подчинение мне.

Кажется, он перестал ее забавлять. Да и время, которое она отводила на это маленькое приключение, истекло.

— Боюсь, — проговорила она с точно таким же хладнокровием, — что тебе самому придется смириться с тем, что ты не владеешь ничем — ни моим телом, ни даже моей жизнью. Потому что я по собственной воле могу погасить ее огонек в любой миг прежде, чем ты последуешь своему капризу. И я не думаю, что такой всемогущий чародей, как ты, сможет опуститься до труполюбия.

Он задумчиво склонил голову набок, точно огромная печальная птица, и впервые его черты согрела теплота человеческой грусти.

— Какое же ты юное дитя, — проговорил он едва слышно, — ты даже не успела научиться страху смерти… Что ж, оставь себе и свою быстролетную жизнь, и свое неумелое бесчувственное тело. Пока. Но твоя душа уже принадлежит мне, потому что с того мига, когда твои губы познали невыносимую боль расставания со мной, память об этой муке останется в тебе до последнего часа твоей жизни. Сначала ты будешь вспоминать о ней с ужасом, потом — с удивлением, но постепенно она станет для тебя притягательной отравой, противостоять которой ты будешь не в силах. И ты пойдешь искать меня, но только теперь тобой будет владеть не праздное любопытство, а неподвластное разуму желание снова и снова изведать эту боль… Закрой глаза!

Его черные крылья взметнулись над ними, образуя шелестящий шатер, заслоняющий собою весь Сумеречный Замок.

— Закрой глаза, — повторил негромкий властный голос, и она послушно опустила ресницы.

Где ж ему было догадаться, что это ровным счетом ничего не значит — крошечные агатовые зрачки ее обруча были зорче орлиного ока. Теперь прямо перед собой она видела янтарное светящееся колечко, которое он держал в руке.