Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Возможно, совсем никогда.
Но спустя череду одинаковых дней, наполненных изматывающими сомнениями, она все-таки решается.
Когда мусорная корзина возле письменного стола в очередной раз оказывается доверху заполнена смятыми листами — все эти бесконечно долгие дни вдохновение упорно не желало её посещать — Уэнсдэй резко подскакивает на ноги. Так быстро, что стул едва не падает позади.
Так больше не может продолжаться.
Она должна принять решение.
Окончательное и бесповоротное.
И должна сказать… ему.
Аддамс подхватывает с вешалки пальто и, набросив его на плечи, выскальзывает из комнаты. К счастью, Энид и Вещь на маникюрной вечеринке Йоко — объясняться с ними не придется.
Но вся решимость разом улетучивается, когда спустя полчаса пути Уэнсдэй кладет узкую ладонь на дверную ручку больничной палаты. Она медлит, впившись немигающим взглядом угольных глаз в белое полотно двери. Настенные часы с тихим тиканьем отсчитывают секунды, вяло перетекающие в минуты.
В десятки минут.
А она все продолжает стоять, растерянно уставившись на собственные пальцы с чёрным маникюром, явственно осознавая, что ей совершенно нечего ему сказать.
Но если она сейчас отступит и, поддавшись сомнительному порыву, сядет на обратный автобус до академии, гнетущая неопределённость никуда не денется. Будет висеть в воздухе оголенным электрическим проводом под опасным для жизни напряжением.
Уэнсдэй не успевает повернуть ручку и толкнуть дверь вперед.
Спустя долю секунды она распахивается сама. На пороге стоит Эмили.
Ясные небесные глаза в обрамлении умело подкрашенных ресниц слегка расширяются, а затем — подозрительно прищуриваются, от чего взгляд становится по обыкновению неприязненным.
Мартинес украдкой оборачивается через плечо и быстро выходит в коридор, решительно загораживая собой дверь.
Похоже, вывихнутое запястье благополучно стерлось из её памяти.
Уэнсдэй совсем не против преподать новый, более запоминающийся урок.
— Отойди, — ядовито шипит она с неприкрытой угрозой в арктически-холодном тоне.
— Зачем ты здесь? — требовательно спрашивает Эмили, скрестив руки на груди. — Пришла снова поиздеваться над ним? Все тебе мало, да?
— Лучше не лезь, — Уэнсдэй понижает голос до шепота, но угроза в деланно-спокойном голосе становится лишь ощутимее.
Самоуверенное выражение на побледневшем лице блондинки вдруг гаснет — словно разом слетает непроницаемая маска презрения. Эмили поджимает пухлые нелепо-розовые губы и болезненно морщится — так, будто они снова в коридоре Офелия-Холла, и Аддамс снова мучительно медленно выворачивает её хрустально-хрупкое запястье. Мартинес устало опускает голову, разглядывая носки своих бежевых туфель, и выдерживает длительную тягостную паузу.
А когда начинает говорить, её голос звучит непривычно глухо.
— Аддамс, ты не понимаешь, что делаешь. И что самое страшное — не хочешь понять. Ты ведь ему попросту жизнь ломаешь…
— Чужая жизнь — не твоя проблема.
— Вот именно… В этом вся ты, — с вымученным вздохом Эмили медленно поднимает взгляд. — Ты однажды спасла меня, и я этого не забуду. Я прошу не для себя, я прошу ради него. Если он хоть немного тебе важен… Пожалуйста, прекрати причинять ему боль… Прекрати его мучить. Он такого не заслужил, а ты… Ты ведь совершенно не способна что-то чувствовать.
Уэнсдэй хранит непроницаемое молчание на протяжении всей длительной тирады. Но не только потому, что считает ниже своего достоинства вступать в подобные душещипательные диалоги.
А потому что… Эмили никогда не узнает, как сильно ошибается.
Никогда не узнает, какими были те десять минут, что Уэнсдэй провела в его палате после операции, пока Ксавье ещё не пришел в сознание. Она просидела все это время прямо на холодном кафельном полу, уткнувшись лицом в пропахшую лекарствами простынь. Она не плакала с шести лет — и слезы, словно накопившись за долгие годы, беззвучно стекали по бледным щекам нескончаемым потоком.
А потом просто встала и ушла с обычной неестественно-прямой спиной, навсегда вернувшись к перманентному спасительному равнодушию.
Никто никогда об этом не узнает.
И в первую очередь — он сам.
— Не стой у меня на пути.
Коротко и резко. Как всегда.
И Мартинес уступает.
Снова тяжело вздохнув, отходит в сторону, позволяя Аддамс толкнуть от себя белую дверь палаты.
Ксавье сидит в постели, склонившись над крафтовыми листами скетчбука. Крошечная морщинка между бровями, острые скулы, ещё хранящие болезненную бледность, руки с выступающими венами, длинные пальцы, сжимающие огрызок черного карандаша.
Oh merda.
Он поднимает глаза на неё — насыщенно зелёные глаза, такие безумно тёплые, что это катастрофически невыносимо — и его лицо вдруг проясняется.
Словно он увидел самого важного человека в своей жизни.
А совсем не виновницу многочисленных собственных бед.
— Уэнсдэй… Как ты?
Даже сейчас, встретившись со смертью лицом к лицу, едва оправившись от ранения, Ксавье первым делом решает спросить о её самочувствии.
Какая чудовищная глупость.
Какая чудовищная преданность.
Уэнсдэй движется словно на автопилоте, молча подходя ближе.
Прямой взгляд — глаза в глаза.
Бархатная весенняя зелень — против несокрушимой обсидиановой пустоты.
А мгновением позже Уэнсдэй решительно вырывает из пальцев Ксавье мешающий скетчбук и, небрежно отбросив блокнот на прикроватную тумбочку, резко садится сверху, обхватывая его бедра своими.
— Ух ты… Ты прямо сама внезап…
— Заткнись.
Одним стремительным движением она подаётся вперед, впиваясь в его приоткрытые губы глубоким горячечным поцелуем. Поначалу слегка растерявшись от её сокрушительного напора, Ксавье довольно быстро справляется с собой — уже спустя минуту его руки собственнически сжимают тонкую талию, не позволяя Аддамс отстраниться ни на миллиметр.
Но она и не намерена отстраняться.
Близость его тела мгновенно воспламеняет каждое нервное окончание, и с вишневых губ срывается первый негромкий стон, утонувший в продолжительном поцелуе. Её настойчивые пальцы уверенно тянут вверх тонкую хлопковую ткань его синей футболки и отбрасывают мешающую одежду прямо на пол.
Почему у него постоянно исключительно синие футболки?
Наверное, это его любимый цвет.
Она не знает — никогда этим не интересовалась.
Oh merda, она ведь совсем ничего о нем не знает. Какой чудовищный кошмар.
Ксавье крепче сжимает её талию и вдруг рывком переворачивает Уэнсдэй, решительно перехватывая инициативу.
Она позволяет.
Сегодня она позволит ему всё.
Когда его обжигающие губы опускаются на шею, Аддамс покорно запрокидывает голову и прикрывает глаза, полностью отдаваясь во власть сокрушительного наслаждения. Запах его кожи действует совершенно опьяняюще, и она запускает руку в его волосы, сдергивая резинку и пропуская между пальцами мягкие светло-каштановые пряди. Жадные поцелуи скользят ниже, руки сминают и задирают её шерстяной короткий джемпер вместе с надетой под ним белой рубашкой — и Уэнсдэй сама избавляется от одежды с лихорадочной
