До Покосного доехали – еще не стемнело. Манечка поднялась.

– Вставай, Митенька, нужно идти.

Проня обернулся.

– Пусть лежит. Довезу вас до Чистовитого.

– Так ведь тебе ехать в Покосное.

– Кто знает, когда я приеду, – он поправил тулуп, на котором лежал мальчик, укрыл его свободной полой. – До вашей деревни рукой подать. Обернусь – никто не узнает.

– Спасибо тебе, Проня, – Манька села вполоборота и стала глядеть вперед на дорогу, ждать родную деревню и, как увидела первые крыши, удивилась, какая она маленькая. Отчий дом показался ей жалкой лачугой.

Проня высадил их у ворот и тут же уехал. Манечка стояла у калитки, в одной руке держала узел, в другой – руку сына. Митенька спросил:

– Мам, а кто здесь живет?

– Бабушка твоя, – сказала она и толкнула калитку.

Двор был в снегу, узкая тропинка вела до крыльца. Манечка взяла на руки сына и вошла в сени. Здесь пахло заветренной простоквашей. В кухне не было никого. Из-за печки выглянул брат Ленька. Он испуганно переводил взгляд с Маньки на Митеньку, потом снова на нее, будто не узнавая. После кинулся к ним и обнял обоих. Маньку будто прорвало: заплакала в голос.

– Не плачь, Манечка.

– Не буду, – она вытерла слезы, – мать где?

– На ферме. Скоро придет.

– Нако, – Манечка положила узел на стол, развязала его и подала Леньке мешочек с черникой.

Он осторожно взял, будто бы не поверил.

– Мне?

– Тебе и малым.

– Они у подружки. – Он не решался запустить руку в мешок, хоть и было видно, что очень хотел.

– Ешь, только сестрам оставь.

Не отрывая глаз от мешка, Ленька все же оставил его на лавке и начал раздевать малыша.

– Сынок мой, – сказала Манечка и тоже сняла фуфайку.

– Зовут его как?

– Митя.

– Сколько ж тебе лет? – Ленька погладил Митеньку по белокурой головке.

Мальчишка показал три маленьких пальчика.

– Говорить-то умеешь?

– Маманя сказала, здесь бабуля живет.

– А я – твой дядька.

Митенька потоптался на месте.

– Дядьки большие, а ты маленький.

Ленька объяснил:

– Жрать было нечего – вот и не вырос. В прошлом году картошка не уродилась. Подожди, осенью накопаем, увидишь…

В дом вошла мать: в тонком платке, латаных валенках. Из рукавов телогрейки торчали красные руки. Увидев дочь, она молча перевела глаза на ее сына. Потом спросила:

– Позорить меня явилась?

Манечка прижала к себе Митеньку.

– Не по-человечески так, маманя…

– По-человечески детей родят от мужа, а ты нагуляла.

– Нагуляла – не нагуляла, мальчонка не виноват. Мы ненадолго. Повидаемся – и домой. – Манечка достала из узелка отрез ткани и протянула его матери.

Та забрала.

– Живи, раз приехала, – сказала ей и ушла в комнату.

Вечером прибежали младшие сестры. Они до ночи шептались и ели чернику. Митенька заснул на печке под боком у Леньки.

* * *

Как ни сомневалась Манька, стоит ли идти к мужу, наутро все же решилась. Завидев ее на пороге, Кустиха запричитала и кинулась обнимать. Не ожидая такого приема, Манечка растерялась.

Старуха завыла:

– Петрушенька наш по-о-омер!

– Как помер?

– Плакал он за тобой, тоскова-а-ал! Собака во дворе два месяца выла. Влезет на сарай и воет на небо. Я еще тогда соседке сказала, не к добру это – будет покойник. Да разве ж могла подумать, что это окажется сынок мой, Петрушенька. Морозы стояли сильные, а он в штанах и рубашке в лес пошел, на пень завалился, да там и замерз. Нашел его председатель. Привез, бросил во двор и говорит: хорони. А как хоронить? Земля мерзлая, мужика у меня нет… – Кустиха сидела на лавке и, раскачиваясь из стороны в сторону, плакала.

Манечка села подле нее. Сказала:

– Сынок у меня народился.

– Не Петрушенькин он.

– Не его.

– Так что ж мне… Чужой твой сынок.

Манька вытерла слезы.

– Петрушеньку не вернуть.

– Не вернуть, – вздохнула старуха.

– Как же так, в лес ушел не одевшись?

– Стосковался, жить не схотел, – Кустиха оглядела невестку: – Ты-то как? Надолго в деревню?

– Скоро уеду. Маманя сердится, стыдно, говорит, людей.

– Как не стыдно. – Беззлобно подтвердила старуха. – Вон, подружка твоя, Верка, за председателя нашего вышла. Жена его, Нюрка Милкова, на Обмолотках преставилась. Так он вскорости на Верке Ехременковой женился.

– Где ж теперь она живет?

– У Савицкого. Сыночка ему родила. Ты зайди, она будет рада…

И Манька отправилась к Верке, только Митеньку на тот раз в избе не оставила, а с собой повела. Зашла в дом, глянула в кухню, там – Верка.

– Мамань, хлебушком печеным как вкусно пахнет, – тихо сказал Митенька.

Верка обернулась и бросилась к Маньке.

– Маня! Вернулась, – она посмотрела на Митеньку. – Сынок твой?

Мальчик стянул с головки платок и спросил:

– А нам тетенька хлебушка даст?

Манечка посмотрела на сына и, когда перевела взгляд на подругу, не узнала ее. Откуда только злоба появилась у той в глазах.

В кухню забежал мальчик помладше Митеньки. Такой же светловолосый, крепенький, словно грибочек. Прижался к матери, обнял ее за ноги и уставился на гостей.

Верка неотрывно смотрела на Митеньку, а Манечка – на ее сына… Мальчишки стали играть, но Верка своего загнала:

– Семка, быстро иди в комнату!

Мите дала горбушку. Он вцепился в нее ручками, влез на лавку и стал грызть.

В избу забежал Ленька:

– Мань, к тебе приехал мужик на коне.

Манька с Митей ушли, а Верка вышла за ворота и долго глядела им вслед.

Во дворе у матери стоял Пронин конь. Сам Проня сидел в доме, мать угощала его вареной картошкой и расспрашивала про Муртук. Проня обстоятельно рассказывал, как работают, про ссыльных, про бараки, про то, какое возят кино.

– И денежки платят? – спросила мать.

– Платят, – сказал он, обмакнув картошину в соль.

Мать стукнула рукой по столу.

– А у нас – трудодни!

– Тоже хорошо, – степенно заметил Проня. – Зерно дают или муку?