– Ну, что еще вам от меня нужно? – Музычко опустился в кресло и указал ей на стул.

Она села и сразу заговорила, понимая, что времени мало.

– В прошлый раз вы рассказали о старике из Муртука…

– Неужели вы его нашли?

Дайнека покачала головой.

– Конечно же, нет. Ему было бы лет сто сейчас…

– Тогда зачем вы пришли?

– Хочу спросить. Может быть, вам известны еще какие-то люди, из тех, кто описан в романе?

Музычко саркастически улыбнулся:

– Я еще в прошлый раз вам сказал – нет.

– Тогда, может, кто-то приходил, или писал, или спрашивал про рукопись? Или кто-то хотел ее отыскать?

– Рукопись стали искать сразу же после опубликования романа, когда предположили, что Тихонов плагиатор.

– Я не о том… – Дайнека понизила голос. – В последнее время кто-нибудь спрашивал вас о рукописи?

– Нет, – ответил Музычко. – Кроме вас, она никому не нужна. – Он подался вперед: – Позвольте спросить, далеко ли вы продвинулись в ее поисках?

– Два дня назад я говорила с сыном Левченко.

– Да ну! – Музычко заинтересованно покрутил головой. – И что же он вам рассказал?

– Отец никогда не говорил ему про роман. Во всяком случае, что это он его написал. Однако Тимофей Левченко определил время, когда рукопись могла быть похищена – когда его отец жил в квартире родителей Тихонова. Как, впрочем, и сам Тихонов. Незадолго до выхода романа Левченко срочно переселился в какое-то общежитие, потом купил кооперативную квартиру и переехал туда.

– Не слишком много вы накопали… – Виктор Николаевич разочарованно улыбнулся. – Все это общеизвестные факты. Хотя, что сын Левченко с вами беседовал – я удивлен.

Дайнека вздохнула.

– Жаль… Я была уверена, что вас кто-нибудь спрашивал.

– О чем?

– О том, как можно найти эту рукопись.

– Дорогая Людмила. Теперь я сожалею, что неосознанно подкормил ваш интерес и втравил вас в это неперспективное дело. Кроме вас, история плагиата и рукопись никого не интересует. Тихонов – глубокий старик. Добивать его поиском справедливости – никчемное дело. Левченко… Ему уже все равно. Есть ли смысл что-то менять. Об этом нужно забыть. Вам, молодой и красивой девушке, следует жить своей радостной жизнью.

На этой завершающей фразе Дайнека безошибочно поняла, что аудиенция кончилась. После чего ей осталось только откланяться и выйти из кабинета.

Шагая в сторону выхода, она увидела двух человек, шедших ей навстречу. Один – молодой и здоровый. Другой – старый и маленький. Приблизившись, она узнала в том, что постарше, Ефременко. Семен Михайлович прошел мимо нее, охранник – за ним. Дайнека обернулась и увидела: они без стука вошли в кабинет главного редактора.

Дайнека бросилась к секретарю.

– Кто это? – с ходу спросила она.

– Кто? – испугалась та и огляделась.

– Кто только что вошел в кабинет Музычко? – уточнила Дайнека.

– Ах это… – расслабилась девушка. – Ефременко Семен Михайлович, хозяин нашей газеты.

Село Муртук

апрель 1947 года

К Пасхе Манечка повесила на окна белые занавески с вышивкой ришелье, которые всю зиму шила по вечерам у тетки Марии Саввичны. В комнате появилась новая мебель: самодельные стол и кровать. Их смастерил дядька, привез на телеге и сам затащил в барак. Жизнь потихоньку налаживалась.

Иногда после работы к Манечке заходил Проня, ждал, пока она уложит сыночка, они шли в клуб смотреть кино. Фильмы привозили все больше про войну, и только иногда – американские трофейные. Их Манечка любила больше всего. Бабы в сияющих платьях, мужики в белых костюмах с атласными лацканами. Вся их жизнь была словно сказка: ни голода, ни холода, ни тяжелой работы. Она не задумывалась над тем, что могла бы жить как они. Просто понимала: они – это они, а она – это она, Маня из Чистовитого. Кому как на роду написано, тот так и живет.

Еще зимой, когда вернулась в Муртук, Маня решила, что никогда не поедет в Чистовитое и сыну накажет, чтобы туда ни ногой. Проня приехал из Покосного через неделю после нее, хоть и ждали его раньше. Так сказали в конторе, когда ее позвали, чтобы расспросить, куда он подевался. Месяца полтора он к ней не ходил. Потом снова пришел, сел в угол на табуретку, позвал в кино. Манечка согласилась.

К тому времени все мужики вернулись домой. Те, кто выжил на войне. В леспромхоз приехали трое из Чистовитого: денежек заработать и паспорта получить. От них Манечка узнала, что председатель Савицкий уехал, а Верка Ехременкова осталась с сыном одна.

Соседям по бараку, бандеровцам с Украины, каждый месяц слали посылки: одежду, сахар, еду. Однажды в комнату к Манечке пришел Проня, одетый в черный шевиотовый костюм, принес мешочек кускового сахара и креп-жоржетовое платье – синее в белых ромашках. Все купил у бандеровцев. Маня закрыла лицо руками, чтобы от радости не расплакаться. В тот вечер Митенька впервые попробовал сахар, а она нарядилась в новое платье и пошла с Проней на танцы.

Танцы бывали только по субботам. В клубе собиралась вся молодежь. Ссыльные держались особняком, особенно выделялись литовцы. Все как колхозники, а они – заграничные. Одеты хорошо, парни в сапогах или ботинках, девки в туфельках и беретиках «набок».

Леспромхозовские их не любили, часто заводили частушку:

Как литовские колодки

По лежневке ноги бьют.

Как лежневочка провалится,

Литовцы упадут.

Манечка на танцы никогда не ходила, считала себя бабой – сыночка уже имела. Но в новом креп-жоржетовом платье грех было не пофорсить. На танцах Проня был самым старым по сравнению с другими ребятами.

Сначала под гармошку плясали подгорну и краковяк. Потом литовцы завели патефон и «поставили» свою музыку, которая не нравилась никому, кроме них. Леспромхозовские не знали, как под нее танцевать.

Манечка ждала, когда Проня ее позовет, но тот не решался, и она стояла у стенки, притоптывая старыми туфельками, которые дала ей Мария Саввична.

Почувствовав, что кто-то взял ее за руку, она обернулась. Рядом стоял высокий плечистый мужчина с русыми волосами, зачесанными набок.

– Разрешите вас пригласить? – спросил и только глазом покосился на Проню.

Манечка не решилась ему отказать, пошла, потому что это был тот самый начальник из области, который вручил ей отрез бостона.

Когда после танцев они с Проней шли к ее дому, Манечка чувствовала, что тот, из области, идет позади.

В комнате было холодно. Еще вечером Дайнека открыла форточку. Не распахнула, а только чуть отворила. Этого оказалось достаточно, чтобы выстудить просторное помещение. Она лежала на диване в гостиной, укрывшись пледом, и не могла надышаться январским воздухом. Таким упругим и свежим он бывает в Москве только ночью.