На его лице отобразилось изумление. Я был напуган, но знал: то, что я говорю, важно и правильно, и мой голос обрел ту полноту уверенности, с какой нечто давно прочувствованное и понятое наконец высказывают вслух.

– Тебя бы отправили на какой-нибудь фронт, и при первом же затишье в боевых действиях ты побежал бы к немцам или японцам, чтобы спросить, не хотят ли они выставить бейсбольную команду против наших. Ты бы сидел у них на каком-нибудь командном пункте и учил их английскому. Да, ты бы все перепутал и надел чью-то чужую форму, а свою отдал бы кому-нибудь из них. Вот что случилось бы, это точно. Ты бы устроил там такую неразбериху, что все перестали бы понимать, с кем им нужно воевать. Ты бы превратил войну в полный кавардак, Финни, в жуткий кавардак.

Он слушал меня, отчаянно стараясь оставаться спокойным, но при этом плакал, хотя пытался держать себя в руках.

– Там, на дереве, это был просто какой-то неосознанный толчок, ты не понимал, что делаешь, правда ведь?

– Да, да, так и было! Именно так! Но неужели ты можешь в это поверить? Как ты можешь поверить в это? Я не смогу заставить себя даже притвориться, будто верю, что ты поверил.

– Думаю, я могу в это поверить. Иногда я сам вдруг становлюсь бешеным и почти не понимаю, что творю. Так что я верю тебе. С тобой тогда случилось то же самое. Просто на тебя что-то накатило. На самом деле ты ничего против меня не имел, это не было проявлением долго копившейся ненависти. В этом вообще не было ничего личного.

– Не было! Как мне доказать тебе это, как я могу тебе это доказать, Финни? Скажи как? Это было что-то внутри меня, что-то дикое, слепое…

Он кивал, стиснув зубы и закрыв глаза, по щекам текли слезы.

– Я тебе верю. Все в порядке, потому что я понимаю тебя и верю тебе. Ты доказал мне, и я тебе поверил.

Остаток дня пролетел быстро. Доктор Стэнпоул сообщил мне в коридоре, что собирается сегодня вправить кость. «Возвращайся часов в пять, – сказал он, – когда Финни уже отойдет от наркоза».

Я покинул лазарет и отправится на урок американской истории, начинавшийся в 10.10. Мистер Пэтч-Уизерс дал нам пятиминутную контрольную на тему «Положение о «необходимых и уместных» законах в Конституции США». В одиннадцать часов я вышел из учебного корпуса и пересек Центральный выгон, где несколько учеников уже сидели на траве, хотя было еще довольно холодно. Дойдя до Первого корпуса, я поднялся по лестнице, с которой упал Финни, и вошел в класс, где в 11.10 начинался урок математики. Здесь нам дали десятиминутную контрольную по тригонометрии, и мне показалось, что задача решилась у меня сама собой.

В двенадцать я покинул Первый корпус, пересек Центральный выгон в обратном направлении и съел ланч в Корпусе Джареда Поттера – лангет из телятины со шпинатом и картофельным пюре и чернослив со взбитыми сливками. Во время еды мы обсуждали вопрос о том, есть ли селитра в картофельном пюре. Я утверждал, что нету.

В общежитие я возвращался с Бринкером. Предыдущей ночи в разговоре он коснулся лишь раз, спросив, как чувствует себя Финеас; я ответил, что настроение у него хорошее. У себя в комнате я прочел по-французски заданный отрывок из «Мещанина во дворянстве». В два тридцать, выйдя из общежития, прошел по ближней дуге овала, который Финни зимой назначил моим маршрутом для тренировок по бегу, пересек Дальний выгон и вошел в спорткомплекс. Миновав Зал спортивной славы, спустился по лестнице в спертый воздух раздевалки, переоделся в спортивную форму и час занимался борьбой. Один раз я положил партнера на лопатки, два раза – он меня. Фил Лейтем показал мне сложный прием ухода от захвата с кувырком через спину противника. И заговорил было о вчерашнем инциденте, но я сосредоточился на новом приеме, и разговор сник. Потом я принял душ, оделся, вернулся в общежитие, еще раз прочел отрывок из «Мещанина во дворянстве» и в 16.45, вместо того чтобы идти на заседание Комитета по организации выпускного вечера, председателем которого меня уговорили стать вместо Бринкера, отправился в лазарет.

Доктор Стэнпоул не слонялся по коридору, как делал обычно, когда не был занят, поэтому я сел на скамейку и, окруженный медицинскими запахами, стал ждать. Минут через десять он поспешно вышел из своего кабинета, голова его была опущена, руки – в карманах белого халата. Он почти прошел мимо, не заметив меня, потом резко остановился и, обернувшись, опасливо посмотрел мне в глаза.

– Ну как он, сэр? – спросил я спокойным голосом, но в следующий же миг испытал какую-то необъяснимую тревогу.

Доктор Стэнпоул сел рядом и положил свою крупную ладонь мне на колено.

– Случилось то, с чем мальчикам твоего поколения предстоит сталкиваться очень часто, – сказал он тихо, – и о чем мне придется тебе сейчас сообщить. Твой друг умер.

Дальше я уже не мог разобрать, что он говорит. Лишь по спине у меня растекался ледяной холод, вот и все, что я чувствовал. Доктор Стэнпоул продолжал говорить, но я ничего не понимал.

– Это был такой простой перелом. Вправить кость сумел бы любой фельдшер. Ну я, конечно, и не стал отправлять его в Бостон. Зачем?

Казалось, он ждет от меня ответа, поэтому я тряхнул головой и тупо повторил:

– Зачем?

– Во время операции у него остановилось сердце, безо всяких на то причин. Не могу этого объяснить. Да нет, могу. Тут есть только одно объяснение: когда я сдвинул кость, какая-то частичка костного мозга, должно быть, попала в кровоток, добралась прямо до сердца и прекратила его работу. Это единственное возможное объяснение. Единственное. Риск существует всегда. Операционная – место, где риск в порядке вещей более, чем где бы то ни было. Операционная – это фронт. – Я заметил, что он начинает терять самообладание. – Ну почему это должно было случиться с вами, мальчики, так рано, когда вы еще даже не покинули Девон?

– Частица костного мозга… – бессмысленно повторил я. До меня наконец стало доходить. Финеас умер от кусочка костного мозга из собственной ноги, который попал в сердце с током крови.

Я не заплакал, и потом никогда не плакал по Финни. Даже тогда, когда стоял и смотрел, как его опускают в могилу на строгом пуританском кладбище в пригороде Бостона. Я не мог отделаться от ощущения, что это мои собственные похороны, а на своих похоронах не плачут.

Прямоугольник домов, окружавших Дальний выгон, никогда не считался исконным для Девонской школы. Суть ее сосредоточивалась в других местах – в старых, уродливых, комфортабельных зданиях, окружавших Центральный выгон. Там разворачивалась история школы – легендарные сцены беспорядков, визиты президента, мобилизация на Гражданскую войну происходили, если не в этих зданиях, то в их предшественниках, стоявших на тех же местах. Здесь собирались на разные мероприятия старшеклассники и преподавательский состав, здесь окончательно утверждался бюджет, здесь учеников исключали из школы. Когда воспитанники, окончившие ее десять лет назад, слышали слово «Девон», они мысленно представляли себе именно Центральный выгон.