ломаная тень лыжницырастянулась по снегу на добрый десяток метров. Проскользив под горку доопушки - раза три оттолкнулась палками, не больше, - Люба вкатилась впромежуток между голыми кустами и оказалась под сенью высоченных елок. Налапах их лежали здоровенные, подмерзшие снежные подушки, кое-гдепоблескивали сосульки, накапавшие с минувших оттепелей. Солнышко поигрывалона этих стекляшках, розовило и золотило их - прямо как на Новый год. Впрочем, и Новый год по новому стилю, и православное Рождество, и"старый" Новый год - все эти праздники уже минули. Правда, еще буддийскийНовый год, по лунному календарю, кажется, не наступил, но Люба им особо неинтересовалась. Слышала только, что это будет год не то Мыши, не то Крысы, ипочему-то Огненной. Конечно, для лыжницы-гонщицы скорость у Любы была невелика. Но ипрогулочной эту скорость называть не следовало. Она поторапливалась, хотя ине потому, что боялась не успеть обернуться до темноты или повстречатьволков. То, что в данном лесу кое-какая жизнь продолжается, было хорошо заметно.В безветренной тишине откуда-то доносились размеренные потюкивания дятла.Под одной из елок на снегу темнела шелуха, а где-то наверху быстро-быстропромелькнул беличий силуэтик. Вокруг лыжни то там, то тут просматривались"точки - тире" заячьих следов. Петляли, крутились вокруг кустов. Небось этихзайцев и гонял бабкин сын, имя которого Люба вспомнить так и не могла. А водном месте поперек лыжни оставили отпечаток крупные когтистые лапы. Отближних домов Лутохино досюда было километра полтора по прямой. Осмелеливолки, одно слово... Впрочем, возможно, это и собаки были. Хотя только дурные собаки зимой влес побегут. Лыжи шелестели, Люба разогрелась, шла ходко. Поглядывала на часы, насолнце, на лыжню. Она точно знала, что если лыжня начнет уводить вправо, тонадо поворачивать. Лыжня, однако, стала уходить влево, и это Любе понравилось, так как в томнаправлении была дорога на Марфутки. И действительно, минут через пятнадцать лыжня выскочила на знакомуюпросеку. Ни санных, ни колесных следов не было, торная лыжня шла поперекпросеки, поэтому пришлось Любе прокладывать свою по целине. К пригорку, на котором стояли Марфутки, она добралась тогда, когда солнцеуже коснулось краешком кромки леса. Деревенька смотрелась уныло. Все дома были обвалованы огромнымисугробами, только вороны и прочие птички следы оставили. Крыши тоже былизасыпаны полуметровым слоем снега. От заборов и изгородей только самыеверхушки торчали. Столбы местной ЛЭП - электричество, как ни странно, так ине отрезали - ушли под снег на полтора-два метра. Деревья, росшие впалисадниках, словно бы корчились от холода. Тот единственный, родной среди двух десятков по окна заметенных домовЛюба все-таки узнала и нашла. Но прежде она прошла мимо бывшего домаГладышевых. Не чужой он был, этот дом. Здесь парнишка жил Петька, Любашинровесник. И отчего все так по-дурацки вышло? Может, одного-двух слов не хватило,чтоб все у них объяснилось и сложилось. Наверно, и поженились бы, и детейнародили, и в тюрьмы не попали бы. Все было бы по-другому, все... Толькоизменить ничего нельзя, и по-другому уже никогда не будет. Постояла, погрустила, поглядев на забитые окна, вспомнила последнюювстречу, девчушку эту, Верку Аверьянову, которая с Петькой была... Страшнаябыла встреча. Лучше такую забыть. Может, и правда, расстреляли его? А если инет, то все равно можно считать, что мертвый он. Для нее, Любы Потаповой,Петя-Петюньчик умер. И хоть он ее тогда в живых оставил, она для него тожемертвая. Забыть все надо начисто и не травить душу, как бабка говорила. Еслиб можно было, то ни за что не пришла бы она сюда, в Марфутки... Только вотне хозяйка она себе, уж который год не хозяйка. Люба, глубоко продавливая лыжами рыхлый снег, вошла в заваленный снегомдвор. Сняла лыжи, воткнула их пятками в снег, оставила палки рядом,взобралась на заметенное крыльцо, легко оторвала доску, прибитую поперекдвери, - изгнила вся за десять лет, - и, вынув из кармана ключ, вставила егов проржавевший амбарный замок. Как ни странно, он открылся, и Люба,перепачкав варежку ржавчиной, не без усилий выковыряла скобу из ушек. Дверьпришлось потолкать, прежде чем она открылась. Из много лет не топленной избы потянуло ледяным холодом. Лед был и наполу, и на окнах, и на стенах, и даже на печи. Мебели, конечно, никакой не было, только рассохшиеся и растрескавшиесялавки вдоль стен, обломки посудного шкафчика около печки да скелет бывшейникелированной кровати. Ни матраса, ни сетки. Но Любе и не приходила в голову сумасшедшая идея здесь заночевать. У неебыли другие планы. Сняв рюкзак и развязав его горловину, она вынула оттуда каменщицкуюкельму (этакий гибрид молотка и маленькой кирки), маленький цилиндрическийфонарик, а кроме того, сложенный вчетверо мешок для картошки. Подойдя крусской печке с облупившейся побелкой, из-под которой уже красный кирпичпроглядывал, Люба подстелила мешок и влезла в отверстое жерло печи. Фонарьвзяла в левую руку, кельму - в правую. Световой круг высветил в кладке пару кирпичей, выглядевших несколькоменее закопченными, чем остальные. Чертыхаясь, Люба нанесла несколько ударовкельмой в швы между кирпичами, затем расковыряла появившиеся щели и выломалаэту пару кирпичей из кладки. Сунула в пролом руку и вытащила оттуданебольшую продолговатую стальную коробку. Примерно 25х10х10, если всантиметрах. - Вот ты где, родимая! - вслух пробормотала Люба. Выбравшись из печи, онаподошла с коробкой в руках к заледеневшему окну, через которое поступалкое-какой свет. - Надо же! Десять лет пролежала... Вовсе не думала Люба, что когда-то придется приходить сюда за этой,казалось бы, намертво похороненной вещью. А вот пришлось, хоть и не по своейволе... Тогда, десять лет назад, они с Соней, подругой своей душевной, покинувпределы тогдашней Мордовской АССР, приехали в Москву. Это было как раз послеЧернобыля, в мае месяце. В народе ходили разные слухи, кто говорил овредительстве, кто считал, будто все это американцы подстроили в обмен закатастрофу с "Челленджером", а иные уже поговаривали, что скоро все рушитьсяначнет... Но им-то, вырвавшимся на волю, все это было как-то до фени.ДЕСЯТЬ ЛЕТ ТОМУ НАЗАД Люба отсидела за то, что убила подлеца-мужа, уморившего ее ребенка.Арестовывали ее в Москве, хотя в столицу она возвращаться не хотела, думалак матери, в Марфутки. Только Соня уговорила... Она была постарше годами, на зоне Люба ее всегда слушалась. Правда,разница в возрасте у них была не такая уж большая, как казалось. Просто Любапровела за решеткой два года, а Соня - десять. Вот поэтому их и считалииногда за дочку с мамой. На самом деле тогда Соне было только тридцать два.Любе с ней не страшно было. Одно только портило настроение: в последнемписьме, которое дошло до Любы в колонию, мать писала, что со здоровьемневажно, врачи кладут ее в больницу, какую-то операцию делать. Но написалатак, между прочим, и понять, насколько все серьезно, Люба не смогла. У Сони в Москве оставалось полно знакомых