нормально и здорово. Счастливо! Ваня помахал рукой и исчез с экрана. Пока ошарашенный папа переваривал выступление своего чада, ЭдуардСергеевич вынул кассету и выключил моноблок. - Вот видишь, - вздохнул он сочувственно, - такая нынче молодежь пошла.Ты его кормил, поил, учил, воспитывал, а он такие речи говорит. Ведь видноже, что его не заставляли. Сам все говорил, по своей воле... - Этого я еще не знаю, - мрачно произнес Соловьев, - может, его тамнапоили или накололи чем-нибудь... - Не обманывай себя, - посоветовал Тихонов, - не дурак ведь, навернякасообразил бы, что он под кайфом говорит. Нет, тут все чисто. - Непонятно мне, - Антон Борисович потер лоб, - чего этим, которые егодержат, нужно? Я бы, если б уж стал такой спектакль разыгрывать, так первымделом попросил бы пацана сказать перед камерой условия освобождения. Мол,дорогой папочка, передай такому-то дяде столько-то тысяч долларов наличкитам-то и тогда-то. А если не передашь, то эти дяди мне головку отрежут ипришлют тебе в посылке. Так вроде бы обычно дела делаются. - Это обычно... - многозначительно осклабился хозяин: - А здесь, должно быть, необычное что-то. - Хорошо. - Соловьев решительно хлопнул себя по коленке. - Кассету тебепривез кто-то? Знаешь ведь, сукин сын, кто - там эти господа А и Б? Можешьменя с ними свести, уточнить условия и все прочее? - Попробую... - вздохнул Тихонов. - Хотя, сказать откровенно,разговаривать надо не с ними. - А с кем? - С Иванцовым Виктором Семеновичем, облпрокурором...ГОСТЬЯ-4 Автобус, обтрюханный и заезженный "пазик", тяжело притормозил передполуразбитой - из пушек ее расстреливали, что ли? - бетонной остановкой снадписью: "Лутохино". Человек двадцать выбрались из салона на сельскуюулицу, переговариваясь и перебрасываясь шутками. Помаленьку сталирасходиться кто куда - все были местные. Молодая женщина в теплом платке и вывернутом на зеленую сторону китайскомпуховике, вдела руки в лямки рюкзака, утрясла его на спине и, взяв в каждуюруку по хозяйственной сумке, уверенно пошла вдоль улицы. Следом за ней отавтобусной остановки поспешала какая-то толстая бабка с тележкой-рюкзаком. - Милая! - позвала бабка, обращаясь к идущей впереди молодке. - Тебя неЛюба звать, случайно? - Люба... - нехотя отозвалась молодая. - Не Потапова, случайно? Не Ивана Сергеича дочка? Люба остановилась,подождала бабку, присмотрелась: - Тетя Катя? Корешкова? - Ну, ну! - закивала бабка, радостно моргая. - Корешкова! А тебя-то ядавненько не видела! Не сразу и узнала... - - Я тоже не узнала, пока ты близко не подошла. - Сколько ж ты сюда не заезжала? - Давно, тетя Катя, лет десять, кажется. С тех пор, как мама умерла. - И что ж ты так? Неужто времени не находила? Хоть бы в отпуск летомприехала... - Да у меня, тетя Катя, все отпуска зимой были. А теперь вот без работыосталась. - Ох ты! - испуганно воскликнула тетя Катя. - Выгнали, что ли? Начальствуне уноровила? - Вроде так. Под сокращение попала. - А ты где работала-то? - Последнее время в ларьке торговала, - неохотно ответила Люба. - И много платили? - полюбопытствовала бабка. - Миллион, - усмехнулась Люба, - с копейками. - Ух ты! - позавидовала тетя Катя. - Небось жалко было с такой работыувольняться? - Не то слово, - проворчала Люба, явно желая поскорее отвязаться отнастырной старухи. - А ты сейчас куда? Неужто в Марфутки? - Пойду проведаю. - Да там, поди, и нет никого. Летом-то, сей год, и то народу мало было. Асейчас так и вовсе пусто. - Дом-то наш стоит? - Стоит. Заколоченный. Вещей-то, не знаю, осталось ли чего. Но сам-то домне растащили. А вот Васениных уже раскатали. У них, слышь ты, Санек где-тона югах теперь живет, сюда поболе твоего не бывал. Ну а какой-то проныраувидел, что дом крепкий, раскатал в зиму, да и вывез. Прямо целиком. Другиепоободрали только, а ваш так стоит. Гладышевых дом тоже стоит. Только ониего Тоньке Аверьяновой продали, как та погорела. А Тонька-то уж третий годкак померла. Петька продал. Шебутной этот, тюремщик. Говорят, расстрелялиего за убийства. А может, и врут, не знаю... Ты-то видала его, нет? Любадосадливо мотнула головой. - Нет, не видала. Значит, померла тетя Тоня? - Померла, царствие небесное. Лечила всех, лечила, а сама себя невылечила. Внучка ее два лета приезжала, может, и на это приедет. А сына сневесткой давно не бывало. У них под городом дача, сюда не ездят. - Понятно, - сказала Люба, - значит, нет никого в Марфутках? - А кому ж там быть? Тонька последняя была. Летом только из Сидоровеприезжают да из города. А зимой туда и тропы нет. Дорога только до фермыдоезжена. Там летом какие-то городские чего-то ладить взялись. - Пришли мы, теть Кать, - напомнила бабке Люба. - Ты ведь здесь живешь? - Здесь, Любаня, здесь... Так ты чего, взаправду в Марфутки собралась? Неходи. Не трави душу зря. Лучше у меня оставайся. Все равно там и печь незатопить небось. Меня-то ты не стеснишь, не сомневайся. Одна живу. Старший вЛенинграде обосновался, женился опять, молодую взял, лет на десять разницы.Но три года не бывал, добро хоть письма шлет да посылки изредка, Младшийразвелся, в Сидорове устроился, на ДОКе. - Он, что ли, лыжи оставил? - спросила Люба, указывая на пару потертых"Эстонии" с металлическими палками, стоящих на крыльце. - Он, - подтвердила бабка, - в ту пятницу приезжал, зайца полевал. Делатьбольше нечего. Вольный казак! Ты-то замуж не выходила больше? - Кому я нужна, теть Кать? - без особого кокетства произнесла Люба. -Старая уже, тридцать пять скоро. - Неужто? - удивилась старуха. - А на лицо так и тридцати не дашь... Идетей, значит, тоже не было больше? - Нет. Как-то обошлась... Вот что, тетя Катя. Я у тебя сумки оставлю, ана лыжах все-таки до Марфуток добегу. Погляжу, как там и что. - Ты гляди, темнеет уже. Там волки гуляют. Мой-то, когда по зайцев ходил,лося разодранного видел. - Да сейчас два часа всего, - сказала Люба, - раньше полпятого нестемнеет. Так я беру лыжи? - Бери, коли охота. Валенки его возьми, давно просохли, не боись. У тебясапоги хоть и без каблуков, а на лыжах неудобно будет. Сумки-то с чем? Втепле не протухнет? - Нет, там тряпье разное, - ответила приезжая, затаскивая сумки накрыльцо, а затем в сени. Там же, в сенях, Люба сняла сапоги, и бабка подалаей большущие черные валенки без галош и толстые носки из грубой серойовечьей шерсти. - Налезет? - позаботилась тетя Катя. - Ништяк! - оценила Люба, притопнув валенками. - Чего? - не поняла бабка. - Нормально все, - ответила Люба, уже выходя из сеней на крыльцо изабирая оттуда лыжи. - Рюкзак-то чего не сняла? - спросила тетя Катя. - Своя ноша не тянет. - Люба положила лыжи на плечо и вышла за калитку срюкзаком за спиной. До околицы гостья добралась пешком, а затем углядела лыжню, должно быть,проложенную бабкиным сыном. Вела она примерно в том направлении, какоетребовалось Любе. Развязав лыжи, она вдела валенки в крепления избрезентовых ремешков с задниками из клистирной трубки и двинулась по лыжне клесу. Солнце и впрямь висело довольно низко. Длинная