Они рассмеялись, и следователь покинул кабинет директора.

Карцер находился в уединенном месте, в полукилометре от поселка вольнопоселенных. Гончаров в сопровождении Евдокимова шагал по проталенной тропинке, шагал молча, в собственных раздумьях.

Кузьма топтался сзади, сопел громко, тяжело и все боялся наступить на начищенные сапоги начальника.

Возле карцера нес дежурство промерзший надзиратель, который при виде поручика подтянулся, открыл дверь, во всю глотку гаркнув:

— Здравия желаю, ваше высокородие! Никаких происшествий, все под приглядом!

Тот молча кивнул, прошел в узкий затхлый и зябкий коридор, миновал пару пустых зарешеченных комнат-клетушек, остановился перед запертой дверью, стал ждать, когда Евдокимов закончит возиться с замком.

— Жди на улице, — велел ему Гончаров.

— Никак нет! Не смею оставить вас! — решительно ответил Кузьма. — Лука — зверь в людском обличье! Гляди кого и придушит ненароком, ваше благородие.

— Ступай, сказал! Разберусь.

Надсмотрщик нерешительно потоптался, предупредил:

— Ежели чего, кричите!.. Я ухо буду на стреме держать!

Никита Глебович вошел в комнату, мрачную, с крохотным окошком под потолком, остановился перед Овечкиным.

Тот почему-то стоял на коленях, руки были схвачены наручниками за спиной. Смотрел на начальника мрачно, исподлобья.

Поручик подошел ближе.

— Как кормят?

— Поганее собак, — буркнул тот, оставаясь на коленях.

— Поднимись.

— Бить будете?

— Поднимись.

Лука тяжело, с кряхтением поднялся, остановился напротив Гончарова — огромный, бородатый, свирепый.

— Бейте, ежели рука поднимется.

Сзади послышались громкие шаги Кузьмы, и вскоре он вырос за спиной поручика.

— Чего встал, зараза? — заорал на Луку. — На колени, когда с тобой благородие беседуют!

— Я тебя звал? — спросил у него Никита.

— Так я, ваше благородие, сразу унюхал, что эта образина начнет своенравничать!

— Надо, позову. Пошел!

Несколько обиженный и обескураженный, конвоир удалился. Лука негромко бросил ему вслед:

— Зря вы этого холуя под рукой держите, ваше благородие. Погань редкая, подлая.

— А ты его лучше?

— Когда выпью, хуже. К примеру, когда на дурачка накинулся. А по тверезой даже псину не трону.

— Можно подумать, каешься?

— Каюсь, ваше благородие. Даже молитвы во здравие обиженного читаю. А себя почем зря угнетаю.

Начальник помолчал, неожиданно произнес:

— Хочу выпустить тебя на волю.

— Это зачем?.. Мне тут еще более двух недель париться.

— Выпущу, — повторил Гончаров. — Но за это ты мне сделаешь одну услугу.

— Шутите или надсмехаетесь, ваше благородие?

— Серьезно говорю. Только оставь этот разговор между нами. А брякнешь кому понарошку или спьяну, сгною. Живым на волю не выйдешь.

Кадык Овечкина, заросший бородой, заходил вверх-вниз, мужик придвинулся к начальнику, сиплым шепотом спросил:

— И чего я должен сделать, ваше благородие?

— Убрать Кузьму.

— Забить, что ли?

— Можно сказать и так.

Кадык вольнопоселенца снова поднялся-опустился.

— И когда это надобно проделать?

— Как пароход придет, ты его и порешишь. Я скажу. Готов?

— Не знаю, ваше благородие. Это ж не комара прихлопнуть.

Гончаров холодно и зло посмотрел на него. Глаза его вспыхнули болезненным лихорадочным огнем.

— Если не прихлопнешь, будешь сидеть здесь до околения. Понял?

— Понял… Так чего мне делать?

— К вечеру тебя выпустят. Послоняешься по поселку, присмотришься. Только не вздумай пьянствовать.

— Не приведи господь. В рот не возьму! — Лука даже перекрестился. И неожиданно спросил: — А как порешу Кузьму, вы ж меня плетьми до смерти забьете, ваше благородие.

— Не забью. Как сделаешь дело, сразу беги.

— Куда?

— На волю. Пока снег крепкий, до материка доберешься.

— Не-е, — покрутил головой Овечкин. — Чегой-то здесь не так… Меня ж собаками затравят. По следу пойдут и затравят.

— Собаки по следу не пойдут. Никакой погони не будет. Был Овечкин и нет его. Сбежал… Слишком поздно спохватились.

Лука от такого разговора был как в лихорадке.

— А завалить Кузьму лучше в поселке или где подальше?

— Лучше подальше. В снег зароешь, чтоб не сразу могли найти.

— Понял, ваше благородие. Понял… — Овечкин подрал бороду грязными толстыми пальцами. — Значит, вы дадите мне знать?

— Дам… Но язык держи за зубами.

Поручик развернулся и быстро зашагал в сторону виднеющегося в полутьме выхода.

Евдокимов, выпив с вечера самогонки, крепко спал в своей амбарной комнатушке. В окно несильно постучали. Кузьма не расслышал, продолжал спать. Стук раздался сильнее и настойчивее.

Надсмотрщик вздрогнул, ошалело огляделся, подошел к окну, отодвинул занавеску.

— Кто такой? — Увидел лохматую физиономию Луки, от неожиданности даже отпрянул. — Чего тебе?

— Открой, Кузьма, — ответил тот. — Есть разговор.

— Тебя выпустили или как?

— Начальник выпустил. Открой!

Евдокимов почесал в недоумении живот, подумал маленько и все-таки шагнул открывать.

Овечкин, огромный и холодный, занял собой почти половину комнатенки, поискал глазами, на что бы присесть. Увидел табуретку, опустился на нее.

— Ну? — озабоченно промычал Евдокимов и присел, настороженно глядя на нежданного гостя. — Говори.

— Я пришел, чтоб порешить тебя.

— Чего-о? — от такого заявления Кузьма даже привстал. — Совсем сбрендил, что ли? Да я из тебя сейчас решето сделаю! — И потянулся за трехлинейкой, висевшей на стене.

Овечкин резко и сильно отбросил конвоира назад, сорвал винтовку, направил на Евдокимова.

— Сядь. А то и правда убью.

Кузьма, не сводя глаз с Луки, нехотя сел.

— Крышка окончательно сдвинулась?

— Слушай и не перебивай, — ответил тот. — Сейчас нажму курок — и тебя нет. Дырка в лоб и навылет. Верно?

— А с самим чего будет?

— Мне уже неважно. Начальник выпустил, могу творить, чего захочу. Вот, к примеру, могу тебя пристрелить. Башку развалю, а сам в тайгу. Никто не найдет.